Захар Прилепин - Обитель

— Не-вы-но-си-мое… счастье… хотя я внутри… тебя… — и дальше скороговоркой, — только одной малой частью себя… — потом помолчал и закончил: — А если б было такое возможно, чтоб внутри тебя — быть всему? Всей своей кровью через тебя течь, всем… Там же рай!

— …Глупость, глупость, глупость… — подумав, словно прислушавшись к температуре внутри, ответила Галя, слегка хмурясь, но совсем по-доброму. — Там не рай. Там такая температура, что только я могу её выдержать…

Артём бесшумно засмеялся и подышал ей чуть выше груди, ртом приникая почти к самой коже — так в детстве он дышал на окно, пытаясь разглядеть улицу, извозчика, тумбу с афишами на углу.

— Почему ты спрашивала тогда про Есенина? — вдруг вспомнил он тот день, когда Галя его вызвала и напугала.

— Люблю, — просто ответила Галя. — Ещё Уткина, Мариенгофа, Луговского… Тихонова.

— Правда? — переспросил Артём.

— А почему нет? — сказала она с некоторой, едва ощутимой обидой. — А что ещё можно любить?

Он смотрел на неё удивлённо и радостно, словно всякий раз снимал с неё не одну и ту же одежду, а новую, потом — вроде бы и так с голой — ещё одну, — а следом — опять с голой — какой-то третий незримый покров — и везде оказывалась снова она, только ещё лучше.

Галя нашла свою гимнастёрку и попросила его отвернуться.

Он послушался, а сам думал: «Только что лежала без всего и отворачиваться не просила, а начала одеваться и — „отвернись!“. Смешная».

Теперь Галя сидела в гимнастёрке — и больше без всего, и это ей отлично шло.

Но, поискав глазами и ничего возле себя не найдя, она по пояс укрылась одеялом — видимо, что-то такое собиралась сказать, о чём раздетой говорить не пристало.

— У меня для тебя очень хорошая весть, — сказала Галя торжественно и совсем незнакомым голосом, не женским, задыхающимся и всхлипывающим, не начальственным, невыносимым и стылым, а каким-то третьим, — …к тебе мама приехала. Она писала прошение на свидание — и я дала ей. — Галя заглянула Артёму в глаза.

Артём моргнул и отвернулся.

— И она сразу приехала, — повторила Галя; и, не дождавшись ответа, спросила: — Ты что?

— Да, хорошо, — сказал он, но ложь его была слишком слышна, тем более что внутренне, с тоской и неприязнью, Артём повторял: «…Зачем это всё? Чего ж ты делаешь всё время, Галя! А я ещё не спросил с тебя за Авдея Сивцева и Захара — едва дорвался до твоих белых сисек — скот я, скот!..»

— Ты что? — уже в другой интонации, куда громче, пытала его Галя. — Не хочешь мать видеть? — Артём поднял глаза и смолчал. — Я нарочно взяла лодку и поехала за тобой — чтоб тебе сделать… радость! Тебя мать ждёт! А ты не хочешь ехать? — словно никак не умея поверить в происходящее, всё переспрашивала она, но вместо ответа Артём погладил свою щёку, щека его была щетинистой, жёсткой, зато горячей, нацелованной. — Ты что, урод? — с бессильной злостью спросила Галя, и даже руки её — готовые мгновение назад ударить его по щеке — словно ослабли.

Вопросы её звучали так, будто он ей — Гале — а не матери отказывал в свидании. Будто она что-то узнала про него, напрочь отрицающее возможность их близости — какое право после такого своего поведения он имеет на то, чтоб видеть её и дышать в самую кожу?

«Сейчас всё опять плохо закончится… — понял Артём. — Почему ж у меня всякий раз всё так плохо заканчивается… Только порадуюсь, что всё хорошо, — и сразу всё плохо».

— Я поеду-поеду, — сказал он торопливо, хотя смутно понимал, что ехать никуда не надо, кто-то ему подсказывал, что делать этого нельзя, но он подсказки не услышал и ещё раз повторил: — Поеду-поеду-поеду. Я просто удивился очень. Я не ждал совсем. Как ты не понимаешь — это же удивление. Я здесь — и вдруг мать. — Артём заговаривал Галю, и даже сам начинал верить в свою скороговорку: а как же ему было не удивиться, но теперь он всё осознал, и благодарен ей — свидания позволяют далеко не всем, а она взяла и придумала ему праздник — хорошая, хорошая, хорошая Галя, добрая и ласковая, надо сделать всё, чтоб её не огорчить.

Она сначала совсем не верила ему, потом поверила немного, самую малость, потом ещё сдалась и поверила чуть больше, а после даже дала себя поцеловать, нехотя, полуотвернувшись… но следующий поцелуй уже выпал в самые губы, и губы раскрылись, и рот был уставший, но горячий… Артём скинул это надоевшее уже одеяло и обнаружил, что и у неё всё горячее и плывущее — лишь одни глаза застыли, но мы эти глаза зацелуем сейчас, зацелуем и отогреем, только одеяло… одеяло совсем не нужно, даже на ногах.