Захар Прилепин - Обитель

Не сказать, чтобы учёный люд проявил готовность к немедленному поединку, даже своими превосходящими силами. Однако и страха в их глазах не читалось.

— Да он пьяный до сих пор, — сказал один из них.

— Завтра же на вас будет написано подробнейшее заявление, — глухо пообещал Артёму другой, сидевший к нему спиной и даже не обернувшийся.

Артём выбежал на улицу, хотел было немедленно отправиться в кремль — но тут же раздумал: надо же Галю встретить, всё рассказать ей!

«Где она обычно ждёт?» — решал Артём, озираясь; сердце колотилось, губы дрожали — всё было невозможно обидным и нелепым.

Вдруг понял, что надо забраться на крышу — оттуда лучше видно.

Вернулся в здание, сразу отправился на чердак: промелькнула мысль передушить оставшихся кроликов и покидать вниз, учёным на радость…

Гали не было видно нигде.

Удивительно, но ещё пели птицы — в тихом вечернем свете, в нежнейшем тепле подступающей белой соловецкой ночи, — и пение тоже было тихое и тёплое.

Подлетела куда-то совсем близко кукушка и несколько раз гукнула. Артём поискал глазами: ага, прямо на столб во дворе уселась — крупная какая птица! Он первый раз в своей жизни увидел кукушку.

Она тоже заметила Артёма и сразу сорвалась с места, быстро взмахивая большими крыльями.

Оказывается, сверху было видно море.

Море лежало недвижимое, словно неживое. В море виднелись каменистые островки. Артём долго смотрел в даль вод.

Сердце его успокаивалось.

Солнце садилось не вниз, как там, в России — оно словно бы катилось ровно по горизонту и так закатывалось понемногу.

Вид у солнца был такой, словно оно плавится и отекает, как мороженое — и к тому моменту, как уйдёт за горизонт, ничего от него не останется. Завтра встанет — а вместо огромного солнца куцый, еле тёплый шарик, весь всклокоченный от стыда.

Говорят, что солнце здесь всходит и заходит почти на севере. Значит, север — там.

«…А если в келью Филиппа нам пойти? — размышлял Артём, приметив бревенчатую избушку в палисаднике. — Дедушка Филипп, пусти погрешить, мы тихо…»

Комары пропали совсем.

Облака были розовые и фиолетовые и пенились красиво и ароматно, как французское мыло.

Виднелось ещё озеро. На воде время от времени появлялись быстрые круги — наверное, это плавали те самые ондатры, которых завёз Эйхманис.

Если б не круги — озеро показалось бы недвижимым и твёрдым, как из стали. Заходящее солнце лизало эту сталь, как дети железо в морозное своё русское детство — но только к озеру язык не прилипал.

«А меня ж этой работы лишат — чего я тут сторожу? — вдруг напугался Артём. — Учёных, что ли?.. А ещё донос их, ой…»

Надо было, чтобы скорей явилась Галя и разрешила сомнения.

Артём искал глазами то здесь, то там, потом снова затихал, не дыша. Пока он на крыше — ничего не происходит, и не произойдёт. Только кролики внизу колобродят.

Кто-то, услышал Артём, влез на чердак: «…Проверяют, не жру ли, мерцая глазами в полутьме, ещё одного крольчонка…».

Он едва успокаивался, как снова начинало нудно тянуть под сердцем: отчего же ему никак не удаётся прожить в покое хотя бы неделю. Артём представил себя как то ли зверя, то ли человека, ползущего вверх по скале — то один камень обвалится под ногой и ухнет вниз, то другой… То какая-то птица начинает кружить на предмет его печени — и ни рукой от неё не отмахнуться, ни плюнуть в неё…

Так остро всё это почувствовал, что поймал себя на том, что держится руками за крышу изо всех сил.

И хорошо, что держался, — потому что вдруг увидел в лесу человека.

Минуту вглядывался — может, блазнится… Взмахнул рукой, но человек не ответил.

«Галя? Нет? Если Галя — почему с другой стороны от дороги? И в какой-то странной рубахе незнакомой…»

Артём, стараясь не очень шуметь, спустился вниз… Учёные, оказывается, все уже легли спать. Самый беспокойный из них, видимо, только что проверил кроликов и тоже улёгся.

Мимо колодца, через заборчик, забирая выше, Артём пошёл в лес, к тому месту, где видел человека.

«Галя, наверное, а кто же? Даже не буду здороваться, а сразу поцелую её», — решил он.

В лесу было гораздо темнее, чем на крыше, но вроде бы он верно запомнил направление.

…От неожиданности Артём издал совсем новый для себя звук: «Хак!» — вырвалось из него: как если бы выпала из глотки мелкая внутренняя кость.

Перед ним стоял мужчина, старик.

…Быть может, старик.

Уже после Артём попытался вспомнить, какой он был, и воспоминание выглядело так, словно в краску белой ночи добавляли ещё краски, густой, мутно-белой, и ещё, и снова — пока весь образ не размывался.