Захар Прилепин - Обитель

От её имени, второй раз за утро мысленно повторённого, у него закружилось в голове, возникло желание крикнуть…

«…Надо же, впереди тюрьма, и там действительно — Василий Петрович прав — убивают людей… а тут тишина, иду один — свободен. Каково? Может, пойти ещё куда-нибудь?»

В лесу послышался шум.

Потом на дорогу вышли два красноармейца. Они закурили, встав возле большого чёрного валуна, время от времени посматривая на Артёма.

Когда он проходил мимо, красноармейцы уже забыли про него и о чём-то разговаривали, цедя злые, тяжёлые и горькие, как махорка, слова.

Неподалёку раздавался стук топоров и жуткий мат. Вроде бы кого-то били.

Артём прибавил хода.

На входе в монастырские ворота встретил Кучераву, тот вылупился — впрочем, мельком, — на Артёма: похоже, не узнал.

Артём даже потрогал своё лицо, погладил себя по бритой башке: может, что-то такое изменилось в нём, что он стал совсем иным.

По монастырскому двору ходили люди, но он не хотел с кем-либо столкнуться, и смотрел в булыжную тропку свою, и торопился.

В роте было пусто: все на работах — один Артём…

Он упал на свою лежанку, лицом вниз, по-прежнему оглушённый всем с ним происходящим, и улыбался в материнскую подушку, никому на свете не видимый.

Через две минуты, а может, и через одну даже открылась дверь, он быстро оглянулся.

— Что, не закрывается? — спросила она. — Ну да, нельзя же вам. Давай твои сапоги сюда положим…

Она быстро своими ножками сдвинула болотные сапоги к дверям и, на ходу с усилием снимая юбку, вернулась к лежанке Артёма.

Встала возле неё, одним коленом упираясь в край — на Гале остались коричневые сапоги на каблуках, с посеребрёнными застёжками.

Всё это было ужасно соблазнительно, до спазма в груди.

— Только быстро, — сказала строго. — Ты умеешь быстро?

— Я не знаю, — ответил Артём, глядя на неё снизу вверх.

…Дыша, и расширяя глаза, и больно вцепившись в затылок, вдруг назвала его «Тёмка» — одними губами, куда-то в висок — но он услышал, как его имя толкнулось с её дыханьем о его кожу…

Получилось так, словно бы, сказав ей, неожиданно для самого себя, «Галя» вчера ночью, он назвал первую часть пароля, а сейчас она произнесла отзыв.

Они назвали друг друга по именам — и только после этого немного научились говорить. По крайней мере, Артём.

Она стояла у дверей, глядя на него пьяными глазами.

— У тебя вода есть? — спросила.

— Нет… Вот в кувшине.

— Подай.

Артём подал.

— Бр-р, — смешно скривилась она и отдала кувшин обратно.

— Они иногда делают обход, — сказал Артём, кивнув на дверь.

— Ну и что? — спросила она. — Вот я сделала обход, проверила… — и тихо, очень красиво засмеялась.

Оказывается, Артём никогда не слышал, как она смеётся. Он тихо улыбнулся, пытаясь своими грубыми неловкими губами повторить линию её губ.

— Ты за меня переживаешь или за себя? — спросила она, сразу став строгой.

— За тебя, — твёрдо ответил он, выбрав «ты» между «ты» и «вы».

— А за себя?

Артём пожал плечами, не сводя с неё взгляда и получая пронзительное удовольствие от того, что мог ей смотреть в глаза.

— Ты можешь подумать, что он со мной сделает? — сказал он, улыбаясь, хотя улыбка была скорей выжидающей.

— Он тебя убьёт, — ответила Галя; в голосе её было что-то детское: так ребёнок говорит, что сейчас придёт папа́ и всех накажет.

Артём кивнул.

Галина вышла.

— Здра! — кто-то гаркнул тут же в коридоре.

Артёма едва не подбросило от этого крика.

С минуту сидел, потом, когда её строгие каблуки стихли, опять лёг.

Он лежал с бешеным сердцебиением, рот был сухой, глаза сухие — и в голове словно сухой сквозняк просвистел.

«…А если меня действительно расстреляют из-за неё?» — думал он.

«…А за что?»

«…Как за что? Сожительство с заключёнными из женбарака карается карцером, а тут…»

«…А что тут? Про сотрудниц ИСО ничего нигде не сказано…»

«…Ага, самому не смешно? Идиот».

О начлагеря Артём старался не вспоминать. Сама фамилия «Эйхманис» звучала так, как взмах ножниц, которыми отрезают голову.

Пролежав ещё минуту, он почувствовал, что покрылся потом — мелким, будто лихорадочным.

«…Нет-нет-нет, — успокоил он себя, — всё будет иначе: ей не захочется, чтоб я тут был, и она оформит мне амнистию — скостит срок вдвое или даже втрое… и я поеду домой».

Потом опять думал про неё: «С ума она сошла? Совсем она, что ли, сошла с ума?»

Всплыло слово «фантасмагория» — недавно его кто-то произносил… а кто?