Захар Прилепин - Обитель

— Спасибо, — сказал Артём тихо и внятно.

— Ага, — сказала Галина беззаботным голосом, каким, наверное, разговаривают барышни на Арбате.

…Вниз по лестнице Артём почти бежал — как в гимназии несказанно много лет назад.

«Живой, живой, живой, — повторял он. — Я живой. Я такой живой. Я не хочу быть богочеловек. Я хочу быть живая сирота. Без креста и без хвоста… Да!»

Некоторое время он метался по келье — как влюблённый перед свиданием. Впрочем, собирать ему всё равно было почти нечего: паёк, как участник спартакиады, он уже не получал, вещи у него остались только тёплые, зимние — а погода ещё нежилась, отекала солнечно в преддверии августа.

«…И что же мне теперь, голодным быть?» — встрепенулся Артём, благополучно забыв, что, если б ему полчаса назад сказали бы: кормить тебя не будем вовсе, зато не расстреляем — он был бы согласен, благодарен и безмерно счастлив.

Есть очень хотелось. У него под лежанкой, помнил Артём, были овощи, хоть и много — а хотелось чего-нибудь вроде мяса большим куском.

Не раздумывая, он выдвинул ящик из-под кровати Осипа.

Осип был богат: похоже, только что получил посылку. Сушёные вишни и черешни. Варенные в сахаре груши. Макароны в марлевом мешочке. Рис, гречка, горох. Горчица, сало. Орехи… Хлеб.

«Только несколько вишен и горсть черешен…» — рассудительно решил Артём и тут же набил полный рот.

«И сала… — разрешил себе, — один кусочек».

Благо оно было нарезано и недоедено.

«Наверное, матушка, так и прислала ему — нарезанным — сало, — догадался Артём. — А то сам Осип так и грыз бы его, пока челюсти не вывернул».

Одним кусочком не обошлось, и тремя бы не обошлось тоже, если б Артём не скомандовал себе: всё, пора, пора, уходи. Всё-таки сушёные вишни и сало — это чудесная штука.

«Как вернусь домой — только этим и буду питаться», — решил Артём.

…До Йодпрома было два километра сосновым лесом.

Артём знал эту дорогу, да она и нехитрая была — из кремля на север, мимо тишайшего, как Алексей Михайлович, озера по гранитной набережной, через пути узкоколейки, — спустя несколько минут работающих кто где лагерников и конвойных совсем не будет видно, — потому что дальше прямо, прямо, прямо, лес слева, лес справа, очень спокойно, почти беззвучно, только если прислушаться — услышишь ручей, текущий в Святое озеро.

«Не по плису, не по бархату хожу… а хожу-хожу по острому ножу…» — тихо напевал Артём по дороге. Ему казалось, что это очень весёлая песня.

«…Если б я умел размышлять, — думал Артём, — я стал бы как Мезерницкий: я был бы уверен сразу во всём, особенно в самом неприятном, — и эта уверенность не огорчала бы меня…»

«…Какие все люди непонятные, — думал Артём. — Никого понятного нет. Внутри внешнего человека всегда есть внутренний человек. И внутри внутреннего ещё кто-нибудь есть».

«Вот Шлабуковский — он какой? Афанасьев — какой? Граков — кто там внутри Гракова? Моисей Соломонович — разве он то, что он есть — то, что поёт свои бесчисленные песни? Бурцев? Крапин? Кучерава? Борис Лукьянович? Щелкачов? Захар? Лажечников?.. Хотя нет, он уже умер… Ксива? Жабра? Каждый из них был ребёнком, который залезал маме на колени? Когда они слезли с этих коленей?»

Ему не очень хотелось вспоминать вчерашние слова Василия Петровича, хотя, с другой стороны, он ведь сказал, что Артём здесь становился лучше — как это странно, ведь сам он не замечал за собой ничего такого. Он вообще себя не замечал — он просто был тут и делал всё, чтоб не умереть.

«Но ведь и другие так же делают, — думал Артём. — Или не так же?.. А как делают другие? В чём моё отличие от них? Надо бы спросить у Василия Петровича, а то я не понимаю».

Артём нарочно не вспоминал Эйхманиса и Галину — потому что это были трудные мысли, они тревожили его, по-разному — но тревожили, а он не хотел тревожиться.

Тем более если Артём на мгновение отпускал своё сознание на волю — он тут же очень внятно чувствовал ладонью грудь Галины, которую он разыскал в её рубашке, оторвав четвёртую пуговицу сверху, и вывалил наружу, и сосок её, ужасно твёрдый, упирался ему ровно посредине ладони… куда было идти с такими мыслями?..

…Если они настигали — надо было бежать от них, как от комарья, чтоб не сожрали. Вот и сейчас Артём немного пробежал — рванувшись с места — и снова почувствовал, какой он лёгкий, молодой, красивый. Убеждение было такое, что если он с размаху влепится плечом в сосновый ствол — то сосна, крякнув, завалится.

Через сто метров сбавил шаг, дыхание почти не сбилось, зато навада эта осталась позади, и ладони снова были пусты — хватайся ими за воздух, следуй дальше.