Юрий Буйда - Синяя кровь

Ида нервно рассмеялась: какие же глупости лезут в голову. Схватила письмо и бросилась вон из дома.

Арно помогал дедушке Иоганну чинить забор. Ида показала ему письмо. Арно вымыл руки, и они отправились к озеру, туда, где у полусгнившего причала дотлевал пароход «Хайдарабад».

Арно помог Иде взобраться наверх.

Настил был сорван, палуба проржавела, из трюма пахло тиной.

С востока приближалась гроза. У Иды кружилась и чуть-чуть болела голова.

Они спрятались в рубке, где еще сохранился штурвал. Окна рубки были заколочены досками. Здесь было темно и пахло прелым сеном. Ида прижалась к Арно – он поцеловал ее в глаз, в щеку, в губы. Слегка отстранив Арно, она быстро разделась, легла и зажмурилась. Арно провел пальцами по ее животу и пробормотал: «У тебя счастливое тело». Ида вздрогнула, прерывисто вздохнула, впилась ногтями в его плечи, с хрустом развела бедра, запрокинула голову и застонала, и белоснежное ее протяжное горло набухло и заклокотало…

А потом она сидела на палубе, набросив рубашку Арно на плечи, сонно щурилась и думала об Эркеле. Он сказал, что у нее счастливое тело. Он никогда не говорил таких слов, он всегда прятал свои чувства. Счастливое тело… Она не знала, что это значит. Странное выражение, но оно ей понравилось. Надо бы запомнить. Как знать, что пригодится там, в Москве, в настоящей жизни, – какие чувства и какие слова. Ненастоящую жизнь она оставляет тут, в Чудове. Ей было так хорошо с Арно. Ида улыбнулась. На глаза навернулись слезы. Прощай, Чудов. Она оставляла здесь черное пятно, Спящую красавицу, Ханну, отца, Лошадку, девственность, мертвую голубку – бесповоротно, навсегда…

Она подняла голову. Арно помахал ей рукой. Его нагое тело в воде цвета крепкого чая казалось огромным и белым. С каждым взмахом с его рук стекали струи слепящего золота…

Яркое солнце плавилось на недвижной слюдяной поверхности озера, трещали стрекозы, пахло горячей сосновой смолой и пряным аиром, на другом берегу мужики с веселыми криками резали бензопилой вытащенную на берег дохлую корову, кукушка в лесу звала смерть, биение сердца отдавалось в голове, хотелось плакать, была вечная жизнь…

– Электрический день, – сказал Арно, взобравшись на палубу. – Ну совершенно пустой, а – электрический…

Она кивнула. Нос набух, слезы застили взгляд.

Он вдруг схватил Иду за руку.

– Смотри! Вон там! Да смотри же!

Из глубины озера поднялась крупная рыбина с темно-золотой, почти лиловой чешуей. С силой ударив хвостом, она вспыхнула белым животом и скрылась, словно растаяла в воде.

– Это линь, – хриплым шепотом сказал Арно. – Это бог.

У бога была огненная чешуя и белый женский живот.

Темные тучи – стоэтажные башни зла – вдруг вспыхнули изнутри лиловым и золотым мучительным светом, солнце мгновенно погасло, ударил раскатистый гром, на землю полетели первые дождевые капли, тяжелые и жирные, как сперма…

На следующий день после приезда из Чудова в Москву Ида читала монолог Нины Заречной перед комиссией, в которую входили Эйзенштейн, Барнет, Райзман, Тарханов, и ее приняли в киношколу «под коллективную опеку»: ей ведь тогда не исполнилось и шестнадцати.

– Я не умела двигаться, не умела правильно дышать, ничего не умела, – вспоминала Ида. – Но зато у меня было шелковое белье – о таком тогда мало кто мог даже мечтать.

Бельем обеспечила ее Лошадка, которая утащила из публичного дома «Тело и дело» несколько тюков с платьями, чулками и пеньюарами.

Спектакли, фильмы, музеи, краткий курс истории ВКП(б), гимнастика, декламация… Французский язык преподавал сухопарый старик, который называл девушек «машер кокотт», а сценическое движение – бывший князь и педераст, который однажды сказал, что среди красивых мальчиков довольно часто встречаются красивые девочки.

Раз в неделю со студентами мосфильмовской школы занималась сама Серафима Биргер, Великая Фима, которую всюду сопровождал ее муж Кабо.

Ида преклонялась перед великой актрисой, игравшей в знаменитых фильмах Эйзенштейна, Козинцева и Петрова. Эта невысокая женщина с хрипловатым голосом курила сигареты «Тройка», носила брючный костюм и говорила о том, что в жилах настоящего художника, будь то писатель, палач или столяр, обязательно должна быть хотя бы капля ледяной синей крови: «Горячая красная кровь кружит голову, порождает образы и идеи, а иногда доводит до безумия. Синяя же кровь – это мастерство, это выдержка, это расчет, это то, что заставляет художника критически взглянуть на его создание, убрать лишнее и добавить необходимое. Синяя кровь – это Страшный суд художника над собой. Мало научиться писать – надо научиться зачеркивать. Вдохновение без мастерства – ничто. Это, наконец, то, что дает художнику власть над зрителем или читателем. Нужно знать, куда зрителя ударить, чтобы по-настоящему ранить, но не убить. Но синяя кровь – холодная кровь, это не только дар, но и проклятие… потому что toute maitrise jette le froid… всякое мастерство леденит…»