Герхард Рот - Тихий океан

В тишине, от выпитого вина он отяжелел и заснул. Спустя час проснулся, и первое мгновение никак не мог понять, где он. Возле дома затарахтел трактор. Он спустился по крутой лестнице. В сенях его встретили Голобич с женой и детьми. Связанные в пучки кукурузные початки дети несли, перекинув через плечо. На маленьком кукурузном поле уже работала вдова с теткой и старшим сыном. Пока дети таскали связки кукурузы на чердак, родители прочесывали поле и выламывали початки. Раньше-то, сообщила вдова Ашеру, на этой работе приходилось осенью надрываться месяца полтора, день за днем, а по вечерам еще вязать початки. А то иногда еще и снег выпадет, и тут уж совсем хоть плачь. Ашер слышал, как дети в доме, громко топая, носятся вверх-вниз по лестнице. Вот кто-то из них заплакал. Женщины стали срезать початки серпами, а сын вдовы помогал Голобичу скидывать их в кучу, так что получилось что-то вроде стога. В пучки они будут связывать початки только утром, сообщил Голобич, когда они слегка отсыреют и перестанут ломаться. Он успел отнести в кухню ковер и ящик груш, а дети собрали неочищенные початки в корзины и высыпали их в сенях. Ашер уже давно заметил, что у тетки вдовы от постоянного перетаскивания тяжести кривые ноги. Выражение лица у нее было такое, будто она работала механически, а сама думала о чем-то постороннем. Ашеру казалось, что ее повседневная жизнь так и проходит в оцепенении, лишь иногда она очнется, словно придя в себя после кошмара. В сенях сладковато пахло кукурузой. Оставшись один дома, Ашер невольно испугался, услышав в сенях какой-то странный шорох, но это всего-навсего прошуршали еще не очищенные кукурузные початки, просыпавшиеся из ящиков или соскользнувшие с вершины стога. Вошел Голобич, взгромоздился на стог, сорвал с нескольких початков листовую обертку, отогнул нижние листья и так связал ими несколько початков. Сделав таким образом сколько-то пучков и бросив их в корзину, он отнес ее на чердак и там развесил пучки на стропилах, а вернувшись, с торжеством заключил: «Вот как это делается». Потом он уехал вместе с женой и детьми. В кухне лежала в мышеловке убитая мышь. Металлическая проволока глубоко вонзилась ей в затылок, Ашер рассмотрел и маленькие зубки, и крошечные, круглые черные глазки, которые, казалось, вылезали из орбит. Когда-то он подолгу наблюдал, как его коллеги препарируют мышей, крыс и лягушек, и то тщание, терпение, кропотливость, с которой они проводили вскрытие, вновь превращало мертвых животных в сложные, замысловатые существа. Смерть только перевела их в другой разряд, и само существование этого разряда его успокаивало. (Теперь он был уверен, что смерть подвергала превращениям все, что ему приходилось видеть).

Когда стемнело, приехал Голобич с крестьянами, которые вызвались помочь ему вязать початки. Они уселись на стог и принялись связывать початки листьями и бросать их в корзины, а молодой парень таскал их на чердак. На окошке висела шляпа музыканта. Ашер заметил, что одно ухо у него заткнуто ватой. Он щеголял в красном, расшитом золотой нитью шелковом жилете, вставная челюсть была ему явно велика. Вероятно, он просто похудел. Впрочем, явилась и крестьянка, с которой он познакомился, когда вместе с Голобичем опробовал ружье и пистолет. Фамилия ее была Кюрбиш, она сидела рядом со своим гражданским мужем, похожим на китайца маленьким, толстеньким человечком в мятой шляпе. Он боялся поднять глаза, вязал пучки, низко опустив голову, словно опасаясь, что его вот-вот за что-то выбранят. О нем говорили, будто он батрачил больше сорока лет и, не имея своего угла, переезжал за работой с места на место. У Ашера сложилось впечатление, что он изо всех сил старается не привлекать к себе внимание. Стоило кому-нибудь к нему обратиться, как он еще ниже опускал голову. Пока он не напился, он ни разу не рассмеялся шуткам в свой адрес или в адрес своей жены. Едва его жена открывала рот, как его охватывал стыд, и он, если полагал, что никто этого не замечает, толкал ее локтем в бок. Тогда жена послушно придвигала ухо к его губам, чтобы выслушать, за что он ей выговаривает. Ашер то и дело посматривал на расписные мехи гармошки, которые в растянутом виде являли взору изображения эдельвейса, рододендрона и горечавки, а в сжатом — были сплошь красного цвета. Перламутровые кнопки от времени потеряли форму, хромированные инкрустации и темное дерево заблестели, как полированные. Музыка словно старалась попасть в ритм работе. Она строилась на простейших фразах, монотонных, повторяющихся, однако быстро сменяющих друг друга и требующих безупречности исполнения, и потому довольно трудных. К полуночи все початки связали в пучки. Одна из женщин веником вымела в сенях кукурузные листья, светло-желтыми и бледно-фиолетовыми пятнами испещрившие пол, корзины водрузили друг на друга. Когда кто-нибудь уходил, музыкант, наигрывая, провожал его до дверей. В кухне старушки танцевали с молодыми крестьянами. Последним, играя самому себе, ушел музыкант, скрылся во тьме.