Роберт Ирвин - Пределы зримого

— Твой сон — это еще цветочки, — нервно смеясь, говорит Иван. — У меня бывали и похуже. Вот, например, тот, что приснился мне года два назад в Безбожбурге. Я тогда слег с приступом туберкулезной горячки. Ну вот, лежу я себе в гостинице и тупо рассматриваю стену. Обои — череда цветочных горшков — явно плод трудов безбожников — французов или англичан каких-нибудь. Глаза к ним будто прилипают, но при этом правый глаз норовит убежать по веточкам и листочкам куда-то вправо, а левый — влево. Голова кругом пошла. Вдруг смотрю, а передо мной — не цветочки в горшочках, а алмазы. Один, другой, третий. Что все это значит? Глаза мечутся по этим поганым обоям вверх — вниз, и сквозь жар я вдруг вижу, что обои-то изнутри тлеют и вместе со стеной пульсируют. И тогда — я даже не знаю, как тебе объяснить все это, Алеша, — я внезапно осознал то, что я теперь знаю наверняка. Нет, ты только пойми, постарайся! В голове у меня что-то засвистело, да только я понял, что слышал этот свист много раз, но не осознавал, что слышу. Ну, да ты знаешь, такой уж я человек — весь из противоречий, из парадоксов.

Алеша уверяет брата, что именно за это его и любит.

— Нет-нет, ты подожди, дай мне договорить! — криком перебивает его Иван. — Дослушай, и вся твоя любовь превратится в сочувствие и сострадание ко мне, несчастному. Свист все усиливался, чертовски действуя мне на нервы, и вдруг я понял, что этот звук как нельзя лучше подходит к узорчику на стене, если вообще не порожден им. Я про те цветочки с горшочками-бриллиантами. Мир замкнулся вокруг меня, и не осталось в этом мире ничего, кроме этого узора со свистом да пульсирующих вокруг меня стен. Биение этого пульса становилось все сильнее, оно все ближе подбиралось ко мне, и вдруг я обнаружил, что оно — нет, я! — я бьюсь и пульсирую вокруг какой-то черной штуковины, такой маленькой, что ее можно было принять за песчинку, и такой большой, что, пожалуй, она могла бы вместить в себя целую вселенную. С каждым ударом пульса меня стало затягивать в эту штуку. Она была меньше меня и грязнее, но злая сила, излучаемая ею, была неодолима. Бесконечную тоску и уныние пророчила она мне. Даже в горячечном бреду я понимал, что моя жизнь, я сам гораздо интереснее, чем вечная тоска, и тем страшнее было ощущать бессилие, невозможность противостоять вознамерившейся пожрать меня дьявольской силе.

Тут Иван замолкает, потому что видит, что последние слова он, оказывается, говорил самому себе. Алеша по-прежнему сидит перед ним, но он мертв. Выглянув в сени, Иван замечает, что изо рта Дмитрия вытекла струйка крови и разлилась черным пятном по ковру. В центре застывающей лужи Иван видит что-то маленькое и темное. Похоже, это раздавленный таракан. Ивану начинает казаться, что именно в этом дохлом насекомом кроется причина всех смертей: разумеется — Грушеньки, Дмитрия и Алеши, но также и Федора, и Смердякова. И Иван тоже найдет здесь свою смерть. Судорожно копаясь в памяти, он вспоминает обрывки пересказанной ему Алешей проповеди отца Зосимы:

— Бог посадил в нашем мире семена из других миров; все, что могло здесь вырасти, выросло, но все эти творения Божьи живут лишь потому, что их питают семена из тех неведомых миров.

Иван глядит на ковер, и ему кажется, что он видит перед собой один из тех таинственных миров. Этим миром правят другие законы, смысл которых вовеки будет скрыт от человеческого разума. С бьющимся сердцем Иван смотрит на ковер — словно Бог, созерцающий результаты Творения, Результаты его не радуют: они грязны — в пыли и в пятнах крови.

— Что есть ад? — бормочет он. — Теперь мне дано знать, что это страдания Господа Бога, который не в силах полюбить Свое Творение.

Абсолютно бесстрастно Иван замечает, что даже во внутренностях давно сдохшего таракана теплится подобие жизни — там устроил свою крохотную колонию грибок. Уже безумный, Иван обращается к нитям плесени:

— Кто ты такой?

С пола доносится ответ:

— Я — Мукор Карамазов, пятое и самое греховное дитя Федора Павловича.

И в тот миг, когда Иван, мертвый, валится на пол, на гниющий грибок, тот, выдержав паузу, восклицает:

— С Карамазовыми покончено! Долой Карамазовых!

Должна сказать, что готова согласиться с Мукором. Еще студенткой я начиталась этих многозначительных русских романов — одновременно с большинством моих знакомых. Хорошо помню, как мы по несколько недель не могли сбросить с себя мрачное оцепенение, навеянное теми книгами. До сих пор удивляюсь, как я тогда не наложила на себя руки. (Сейчас мне остается только мечтать об этом — о том, чтобы найти свободное время и поразмыслить на досуге о самоубийстве или хотя бы просто почитать какой-нибудь длинный русский роман.) Сейчас, когда у меня выдается свободная минутка для чтения, я стараюсь не терять времени и читаю — читаю книги, которые учат быть если не образцовой, то уж точно — достойной домохозяйкой. Я просто уверена, что мои подруги весьма ограниченно воспринимают литературу: если встать на их точку зрения, получается, будто все то, что не есть проза, поэзия или драматургия, вообще не является литературой. Нет, разумеется, я далека от того, чтобы считать все подряд пособия по ведению домашнего хозяйства шедеврами, но, уверяю вас, многие из них явно недооценены именно с точки зрения принадлежности к Большой Литературе.