Роберт Ирвин - Пределы зримого

Мукор. А вот и я. Как видишь, мы снова встретились. Сама виновата, я не смог больше сдерживаться. Ты меня так возбудила там, в холле. Ну, давай же: добавь воды в ванну, и я спущусь к тебе, сольюсь с тобой.

Я с ужасом мотаю головой, пытаясь стряхнуть с себя это наваждение. Несомненно, у Мукора есть на уме своя чудовищная версия эпизода из «Отныне и во веки веков». Пока вокруг нас будет рассыпаться пеной и брызгами прибой, чудовище посеет во мне свои споры. Его семя проникнет в мое чрево, мое тело станет местом жизни и бесконечного размножения его бесчисленного потомства — отростков, ответвлений, отпочкований. Паразитируя во мне, они будут расти и расти до тех пор, пока мое прекрасное ныне тело не станет походить на шампиньонную ферму.

Я вскрикиваю.

Мукор тянет ко мне свои волокнистые щупальца и продолжает шипеть:

Мукор. Вот что бывает с теми, у кого грязные мысли.

Я. Откуда тебе это знать? Ты же бесполое создание!

Мукор. ( вкрадчиво ). Как раз наоборот: я — тварь двуполая. Истинный бисексуал. Микология — наука о грибах — есть всего лишь отрасль демонологии. Каждый чертенок, каждый дьявольски крохотный грибок бисексуален. Он — инкуб, когда ему хочется… э-э… инкубировать, и суккуб — дьявол в женском обличье, — когда ему требуется… ну скажем, суккубировать.

Мысль об инкубировании заставляет его экзоспоры напрягаться и стоять торчком от вожделения.

Я. Тебе меня не достать. Ты — на стене, далеко от меня.

Мукор. Вполне возможно. Но этого и не требуется. Ведь ты сама можешь прийти ко мне. И ты это сделаешь: не сейчас, так в другой раз. Твой страх перед обыденностью и скукой делает тебя уязвимой для нас. В данный момент я тебе не нравлюсь, но ты не в силах избавиться от меня. Волей — неволей ты придешь ко мне, чтобы познать меня. Со временем мысль о том, чтобы выносить в себе мои споры, покажется тебе даже привлекательной. Мы подберемся к тебе через твои же неизменные пятна.

При слове «пятна» я вновь вскрикиваю, выскакиваю из ванны и, не вытираясь, бегу прочь — к лестнице, вниз по ступенькам, в гостиную… О Господи! Куда бежать? Кого молить о помощи?

Мокрая и голая, я вбегаю в гостиную и падаю на колени, умоляюще глядя на картину, висящую над камином. Какое спокойствие! И какая чистота! Как любое истинное произведение искусства, эта картина проливает живительный бальзам на мою истерзанную душу. Глаза тонут, взгляд приятно отдыхает, легко скользя по перспективе сменяющих друг друга черно-белого паркета. Не знаю, как оценивают живопись искусствоведы, но уверена, что большинство обычных людей смотрят на картины так же, как я. Мне нравится представлять себе, как я вхожу в картину. И не важно, о какой картине идет речь: будь то сцена уборки урожая в Англии, или шумный пир где-нибудь в венецианском палаццо, или скопление розовых пятнышек и лиловых продолговатых предметов. Мне нравится представлять себя внутри картины, и, если мне там легко и уютно, я считаю, что картина удалась. Интересно также попытаться заглянуть за раму, посмотреть, что там за углом, за этим искусственным горизонтом, ограничивающим зрителю обзор. Готова поклясться, что, несмотря на всю многозначительную болтовню на тему «формальной и идеологической базы феминистского искусства», все мои подруги оценивают живопись точно так же, как и я, только они ни за что не осмелятся признаться в этом. В этом отношении общество, в котором я вынуждена жить, очень лицемерно. Слишком много тем строго табуировано. Сегодняшнее утро — отличный тому пример. Какой-нибудь запах оказывается способен создать куда большую близость, чем самый «задушевный» разговор. От осознания этого мне порой бывает тошно.

Еще один пример всеобщего лицемерия состоит в том, как мои друзья и знакомые разводят словеса вокруг чего-то, изображенного на картине, какой-нибудь вещи, на которую в реальной жизни они даже не обратили бы внимания. Вот, кстати взять наш вчерашний ужин с Филиппом. Посуда еще оставалась на столе. Я отлично помню половинку яичной скорлупы, почти прозрачную в мерцающем свете свечей, воск, спиралью обтекающий основание подсвечника, еще одну спираль — лимонную кожуру, несколько витков которой свисали со стопки поставленных друг на друга тарелок, мой опрокинутый бокал, из которого выплеснулись остатки вина и смешались с лепестками роз, вышитых на салфетке. Этот натюрморт показался мне великолепным. Напиши его Клаус ван дер Хеда или Петер Де Хох, перед ним полагалось бы благоговейно вздыхать как минимум минут десять. А так — Филипп лишь бросил раздраженный взгляд на неубранный стол. Невидящий взгляд. Ну, мне и пришлось поскорее унести все на кухню, по пути меланхолично размышляя на тему быстротечности всего сущего. Зачем ему было на мне жениться? Я уверена, что мы все видим один и тот же мир. Тогда почему мы не можем поговорить о нем так же? Леонардо не был таким лицемером.