Кихару Накамура - Исповедь гейши

— Так уж плохо это для меня ?

— Да, ведь ужасно знать, что кто-то вас всю жизнь ненавидит. Представьте: вас всю жизнь ненавидит какая-то девушка! Это просто ужасно, — с жаром говорила я.

При этих словах он пристально смотрел на меня, а затем стал натягивать на себя уже наполовину снятое кимоно.

— Ну, хорошо, хорошо, сдаюсь. Пусть будет по-твоему. Мне вовсе не хочется, чтобы кто-то ненавидел меня. Глупому Мицути Тюдзо впервые в жизни пришлось перед лишением девушки невинности получить настоящую взбучку. Мне очень жаль, прости.

Когда я смотрела на покрытый пятнами лоб министра, то заметила его вдруг потеплевшие глаза.

«Все же он довольно славный», — подумалось мне. Тогда я поняла, что люди ведут себя так, как к ним относятся — плохо или хорошо.

— Ну, вот и славно, прекращай плакать. Если ты уйдешь сейчас, это насторожит хозяйку и Окацу. Поэтому поболтай еще немного со мной.

Хотя я все еще страшилась его, но он уже не представлялся мне столь плохим, так что я почувствовала облегчение и успокоилась. Вытерев слезы, я стала рассказывать то, что приходило на ум. Я поведала ему о своей жизни: как каждое утро беру в школе уроки английского языка, выполняя массу домашних заданий, но поскольку вечером наши иностранные посетители во время банкета часто помогают мне в этом, я оказалась лучшей ученицей в классе; как бывает неловко, когда меня из школы вызывает слуга, чтобы сообщить о моем участии в той или иной встрече, и мне приходится выдумывать болезнь или смерть кого-то из домашних.

Министр с любопытством меня слушал. Я не утерпела и рассказала ему также, что коплю деньги на английскую печатную машинку, поскольку хотела после третьего семестра брать уроки машинописи у японской учительницы, мисс Мэри Янагавы, родом из Англии.

Министр слушал, иногда что-то бормоча про себя и кивая.

— Занятия в школе начинаются, разумеется, рано. Ну, ступай теперь с богом. Только ничего не говори, если Окацу на выходе спросит о чем-нибудь. Я все улажу. — Он вынул из бумажника купюру в сто йен (сегодня это примерно двести тысяч йен). — Вот, положи в свою копилку на пишущую машинку. — Он сунул деньги в вырез кимоно.

Как видите, не зря я ему все рассказала.

Когда я спустилась, ко мне устремилась Окацу.

— Ну, как? Остался доволен министр? — набросилась она на меня.

Мне показалось, что министр остался вполне доволен в ином плане, и мне вспомнилось, как он предупредил меня, чтобы при встрече с Окацу я держала язык за зубами. Поэтому я только утвердительно кивнула, отвечая на ее вопрос, вызвала рикшу и быстрей направилась домой.

Этой ночью я не сомкнула глаз. После случая со мной министр, пожалуй, так расстроился, что больше не предпримет ничего, что могло бы вызвать ненависть к нему со стороны какой-нибудь девушки. По крайней мере, он наверняка осознал весь ужас того положения, когда тебя всю жизнь кто-то ненавидит.

На следующий день к оками-сан из «Томбо» пожаловала моя бабушка с гейшей из администрации. Они принесли ей чек на получение товара — так сказать, долг платежом красен — и извинились.

Когда я позже встречала на каком-либо торжестве самого министра, он всякий раз подзывал меня к себе: «Посиди со мной». Даже если рядом были высокопоставленные гейши, я всегда садилась непосредственно возле него, и он, совершенно не смущаясь, объяснял присутствующим: «Это юное создание дало мне от ворот поворот».

Если бы тогда я проявила слабость и, несмотря на все свои слезы, уступила, то, похоже, всю жизнь чувствовала бы себя оскверненной… Мне действительно повезло. Конечно, здесь во многом я обязана министру, проявившему великодушие и понимание, и даже теперь, по прошествии многих лет, с благодарностью вспоминаю его.

Настала пора рассказать немного о своем детстве.

Мой дед заведовал больницей в корейском городе Инчхон. Потом его заменил мой отец. Позже он брал с собой в Японию молодых корейцев и помогал им устроиться.

Тогдашняя японская колониальная политика была очень жестокой, но мой дед и мой отец были далеки от царящих в то время предрассудков в отношении корейцев. Мне еще не было года, когда у нас поселился корейский студент Чхон и помогал по дому за кров и стол. Поскольку я была единственной дочкой у своих родителей, они не рискнули доверить меня заботе служанки или няни, но без боязни оставляли целыми днями на попечении молодого Чхона. Они часто мне об этом потом рассказывали.