Стефан Андерс - Избранные новеллы

— Мое восклицание лишь доказывает, до какой степени мы все, несмотря на внутреннее сопротивление, убеждены в необходимости деспота. Вот уже мы провозглашаем в их же словах их незаменимость. Пора бы всем тем, кто про себя знает, что земля не есть центр вселенной, отказаться от мысли, что один человек может быть центром всего человечества. У нас совсем другой центр. И земля облегченно вздыхает после смерти властителя, даже если сей властитель был более терпимым, чем Филипп, — и слагает оружие, и снимает доспехи, и ожидание невероятного чуда распирает грудь державы.

— Чего нам ожидать? — мрачно пробормотал Газалла, после чего возвысил голос: — Я ненавидел Филиппа так же, как вы его ненавидите, но тот, кто собственными глазами наблюдал, как этот ненавистный умирает достойной короля смертью, все ему прощает. Филипп знал, сколь он ненавистен, он сказал мне: «Газалла, Наша подагра — это ненависть всей страны, но Мы уже привыкли к Нашей подагре, ибо она есть неотъемлемый удел властителя».

Эль Греко улыбнулся с горечью:

— Ох уж эти отважные короли, которые соперничают друг с другом из-за отпущенной на их долю подагры. Нет, Газалла, нет и нет, это все сплошь оправдания, которые призваны задним числом прикрыть собой тщетные усилия. Что кроме нагого отчаяния остается после смешных оправданий у смертного одра?

Газалла серьезно покачал головой.

— Вам не довелось услышать Диего, слугу Филиппа, не довелось увидеть, как этот самый слуга, перестилая ложе короля, споткнулся с его телом на руках. Вы не видели ни лица короля, ни лица слуги, а оба они были в это мгновение сплошная боль. И король еще пытался со стоном утешить своего слугу. «Полно, Диего, сказал он, полно, Мы уже созрели для могилы, тут небольшая встряска может только пойти на пользу». Этот слуга просидел одну ночь вместе со мной перед королевской опочивальней. Он знает больше, чем первый министр. Он знает даже, что последней строкой, которая была начертана рукой короля, стала Его королевская подпись под смертным приговором еретику. Подписывая, он застонал, потом поглядел на своего слугу. «Диего, человек полон скверны, и если он не научился ходить, держась за руку Господа, ему приходится потом учиться ходьбе, держась за руки друзей». Затем он помолился вместе с Диего и повелел тому прочитать символ веры. А под конец добавил: «Это не было предназначено для Нас, Диего, это предназначалось для тебя».

Эль Греко лишь отмахнулся:

— А на предсмертные содрогания своего безумного сына он любовался в глазок на двери арестантской камеры.

Доктор Газалла ответствовал:

— Взгляните на неподвижное солнце среди неба, точно так же стоит и великий король, допуская все, что происходит. Безумный инфант, который поглощает семь фунтов слив и запивает съеденное ледяной водой, после чего нагишом катается по каменным плитам пола, должен по всем законам природы, короче, по воле Божьей непременно умереть!

Эль Греко усмехнулся:

— По всем законам Ниньо де Гевара вы тоже должны бы умереть, дорогой Газалла, ибо ваша новая премудрость касательно солнца и находящей лишь в законах природы свое выражение Божьей воли ей-же-ей опаснее, чем семь фунтов сливы и ледяная вода в животе у Дон Карлоса. Предостерегаю вас, тем более что ваше имя и ваша кровь уже подверглась единожды очищению огнем Святой инквизиции; не забывайте, что Филипп представлял тогда Центр солнца, который не только взирал…

Газалла отмахнулся и запустил пальцы себе в бороду. Ведя далее свои речи, он дергал за нее с такой силой, что голова у него качалась:

— Мой брат Агостино умер в Вальядолиде на костре инквизиции, Филипп же — от подагры. Будь мы бессмертны, не бывать бы и тяге к истине. Краткость отмеренной нам жизни придает человеку активность, и он тщится увековечить исповедь веры. Блажен тот, кому удалось смертью своей остаться на все времена таким вот исповедником. Филипп воздвиг Эскориал, папа — собор Святого Петра, а за вас исповедуются ваши картины…

— Да, да, — и Эль Греко привстал с места, — я исповедуюсь в своих картинах. Я исповедую ту мучительную дугу, которая соединила Эскориал с собором Святого Петра, она и послужит нимбом на портрете Ниньо де Гевары, и людям, которые будут жить после нас, покажется более сносным их страдание.

Шея Газаллы вытянулась над тарелкой кружевного воротника.

— Вы что, всерьез?

Эль Греко засмеялся, довольный.

— Ну и времена же мы переживаем, коль скоро мои слова побуждают такого человека, как вы, задавать подобный вопрос. Или, по-вашему, у Великого Инквизитора должно не хватить духу, дабы предстать перед грядущими временами на портрете?