Валери Виндзор - Лгунья

— Очень молодая, — ответил дядя Ксавьер.

— Девятнадцать, — сказала Tante Матильда. — Слишком молодая. Совсем ребенок.

— Мне было девятнадцать, когда я вышла замуж, — сказала Селеста, защищая мою мать.

— Ты — другое дело, — сказала Tante Матильда.

А затем следовал мой первый снимок: ребенок на руках женщины с пышными волосами. Женщина улыбалась, но натянуто: губы её немного кривились, как будто она испытывала боль. Затем пошли фотографии «Мари-Кристин 2 ans [84] года » (толстый карапуз, глупо улыбающийся в камеру и протягивающий к ней руки); «Мари-Кристин 3 ans» (ноги подлиннее, светлые кудряшки и непослушное выражение лица); «Мари-Кристин 5 ans» (волосы прямее, неопределенного цвета, переднего зуба не хватает); «Мари-Кристин 7 ans» (широкая щербатая улыбка, шорты, поцарапанные коленки); «Мари-Кристин 8 ans» (волосы длиннее и темнее, почти того же цвета, что и теперь, улыбка почему-то смущенная, руки за спиной). Последнее лето во Франции.

— Какой я была страшненькой, — сказала я, приходя в опасное возбуждение. — Только поглядите, — я требовала, чтобы они убедились, что это была совсем не я.

Дядя Ксавьер попытался перевернуть страницу, но я не позволила. Здесь была ещё одна фотография, которую я хотела рассмотреть. В ней было еле уловимое сходство с «Dejeuner sur l'Herbe» [85] Завтрак на траве . На переднем плане, на коврике перед открытой корзинкой сидела Tante Матильда, как две капли воды похожая на себя нынешнюю. Рядом сидела ещё одна женщина с печальным, землистого цвета, лицом, с красивыми глазами, глядящими прямо в камеру.

— Кто это? — спросила я.

— Моя жена, — сказал дядя Ксавьер. — Твоя тетя Женевьева. Помнишь ее?

— Нет, — ответила я.

— Она долго болела.

— Рак, — сказала Tante Матильда. — Умерла три года назад.

Две толстенькие девчушки в одинаковых платьях с бантами в волосах сидели рядом с ней, с вытянутыми прямо перед собой ногами и скучными лицами.

— Селеста с Франсуазой? — спросила я Tante Матильду.

Она кивнула.

Перед ними в траве лежал на животе молодой человек, юноша. Рядом валялась его смятая рубашка. Верхом на нем восседала девочка, которую я теперь называла местоимением «я». А на заднем плане, не подозревая, что фотограф делает снимок, — никто кроме печальной жены дяди Ксавьера не обращал на это внимания, — сидел дядя Ксавьер с моей матерью. Все его внимание было сосредоточено на ней, словно она говорила ему что-то столь личное, столь интимное, что он боялся пропустить хотя бы слово. Она сидела, обняв колени, голова наклонена к плечу, волосы (пышная завивка опала) мягкими, светлыми кольцами падали на глаза.

Я подняла на него удивленный взгляд. Он встретился со мной глазами и быстро перевернул страницу.

— Ой, посмотри, — поспешно сказал он. — Снова Херве.

Херве и Ксавьер стояли около низкой спортивной машины. Рука Херве лежала на багажнике, как будто он похлопывал по нему.

Tante Матильда подошла и встала рядом со мной. Она надела очки.

— Это фото было сделано за пару недель до автокатастрофы, — сказала они.

Какой катастрофы?

На следующей странице я углядела фотографию молодого дяди Ксавьера. С бородой, в белой футболке, открывающей шею, он небрежно держал сигарету. Внизу подпись: «Гастон — каникулы 1967».

— Дядя Гастон, — сказала я, словно узнав его.

— Еще кадет, — сказала Tante Матильда. — Он всегда хотел стать моряком. С малых лет.

— Ой, я тоже, — сказала я. — Именно этого я и хотела.

Селеста, которая, зевая, потягивала вино, удивленно подняла бровь. Франсуаза приоткрыла рот, нитка слюны тянулась от верхних зубов к нижней губе. Дядя Ксавьер рассмеялся.

— Стать моряком? — переспросила Tante Матильда таким тоном, будто я призналась на людях, что мои жизненные амбиции не шли дальше карьеры уличной проститутки — «четыре позы за один час».

— Видишь, — сказал дядя Ксавьер. — Это семейное. — Но три женщины смотрели на меня как на человека, отпустившего непристойную и безвкусную шутку.

Позже, когда все потянулись спать, Tante Матильда проводила меня наверх.

— У тебя есть все необходимое? — спросила она.

— Да, благодарю. Все.

Она немного помедлила около моей двери.

— Спокойной ночи, — сказала я.

Она была самым совершенным и безупречным человеком: все в ней было на месте, ни складочки, ни выбившейся пряди волос, ни лишнего движения. Место, занимаемое ею в пространстве, напоминала маленькую квадратную крепость. Ни на дюйм она не выходила за пределы этой крепости. То, что она называла словом «я», содержалось в строжайших рамках.