Эндрю О'Хоган - Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро

Постепенно меня начали пускать в кровать. Сперва я запрыгивал на стул, а потом пробирался сквозь простыни и спешно вскарабкивался на Мэрилин — ее пальцы меня встречали. Долгие недели подряд она сидела в кровати, опираясь на подушки, и читала «Полное собрание писем» Фрейда. Все, о чем она думала и к чему прикасалась (включая меня), тут же заражалось мировоззрением старика, словно книга посылала ей утешительные сигналы о несчастье и о битве, которую мы все ведем с самими собой. Нам становится легче, когда мы сознаем, что горе — обычное и повседневное явление: не только обычное, но и заслуживающее интеллектуального уважения; несмотря на всю боль, оно не может уменьшить нашей притягательной силы. В этом смысле книга утешала Мэрилин несколько недель подряд, и я успел набраться оттуда кое-каких фраз и дурных стилистических приемов. Конечно, все мы чрезмерно любим самих себя, и в письмах Фрейда мой интерес притягивали не заметки о влечении к смерти, что бы это ни было, и не о ранней тяге к анальной фиксации, хорошо знакомой семейству собачьих, — больше всего меня интриговала пронизанная нежной любовью глупость Фрейда, когда речь заходила о повадках его чау-чау по кличке Джо-Фи.

В квартире дома номер 19 на Берггассе Зигмунду Фрейду начала досаждать затаенная женина злоба. Марта обладала всеми христианскими добродетелями, однако существенная часть ее души никак не могла смириться с любовью мужа к работе. Даже мытье чашек превратилось для нее в акт самопожертвования — а это, как вы понимаете, с годами утомляет. Фрейд пытался думать о ее талантах, нежности, былой красоте, уважать те жертвы, на которые она идет, чтобы ужиться с таким человеком, как он, и любить его. Но со временем в Марте вскрылась чрезмерная религиозность, и в работе мужа она находила все меньше поводов для гордости и утешения. Ее молчаливость сулила весьма мрачное будущее. Фрейд бродил по дому в полной растерянности и винил во всем свою мать — ну разумеется, откуда еще мужчине начинать поиски виновника своих бед? Тревога Марты, впрочем, была небеспочвенна: муж оказался не просто трудолюбивым человеком, но бальзамировщиком, музейным хранителем — в своем кабинете он похоронил и собственную жизнь, и жизнь Марты. Он почти не упоминал об этом в письмах, но история легко угадывалась между строк, прочитывалась из невысказанного.

Прочные и надежные отношения Фрейд обрел в лице Джо-Фи, которая, по-видимому, разделяла его склонности. Собака лежала на коврике или бродила по приемной, неизменно давая Фрейду какую-нибудь подсказку относительно душевного состояния его пациентов. Каждому старику необходим верный сообщник — или спасительная ложь, как предпочитал думать Ибсен, — и для Фрейда таким сообщником стала пушистая чау-чау с нежным и независимым нравом. «Я скучаю по ней почти как по сигарам, — писал он в очередном приступе интеллектуального экстаза, — она очаровательное создание, и как интересно в ней проявляются женские черты… она необузданна и импульсивна, но в то же время не так зависима от людей, как большинство собак».

Ах, какую историю могла бы рассказать Джо-Фи, если бы соизволила утрудить разум созданием биографии! Собака эта обладала гениальной интуицией и своим поведением с неизменной точностью указывала на степень тревожности пациента. К концу пятидесяти минут она начинала зевать и потягиваться: будь у нее часы, Джо-Фи бы бросала на них взгляд — так внимательно она следила за тем, чтобы старик не переутомлялся. Марта, конечно, сразу ее невзлюбила. Оно и понятно. Когда Фрейд ездил лечиться в Берлин, Марта сдала собаку в питомник, и Фрейд писал друзьям жалостные послания — очень красивые, надо сказать, — в которых спрашивал, навещает ли кто-нибудь несчастного зверя. Вновь и вновь Джо-Фи помогала ему справляться с болями в челюсти: Фрейд стелил ей потрепанное одеяло рядом с белой миской для воды, что стояла возле шкафчика с изваяниями египетских богов. Ему нездоровилось, и собака это чувствовала. «Такое ощущение, что она все понимает» [34] Кафка писал: «Все знание, совокупность всех вопросов и ответов сосредоточена в нас, собаках». Это, разумеется, типичное для Кафки преувеличение. Боюсь, очарование пражского волшебника отчасти состояло именно в том, что он делал слишком много чести слабым. Если бы Кафка и Фрейд встретились, интересно, кто бы из них переплюнул другого в восхвалении собак? — Примеч. авт. .

Мэрилин читала «Письма» радом с букетом желтых роз, ваза с которыми стояла на прикроватной тумбочке. Если говорить о биографиях, разве не странно, что мы так мало знаем о людях в минуты их покоя и чтения? Фрейд писал своей подруге Мари Бонапарт о «любви без противоречии и двойственности, чувстве бесконечного родства и безоговорочной солидарности», которыми он проникся к собаке. Сдается, именно мадам Бонапарт придумала затею с психоаналитической вечеринкой, на которой врачи и пациенты разговаривали бы за обеденным столом и перешептывались в саду, а официанты обносили бы их поджаренными хлебцами с фуа-гра. Полагаю, Фрейду было очень одиноко в собственной жизни, среди аккуратного плюша домашних привязанностей. Собака попросту ответила на его призывы. Это не редкость. Принцесса Бонапарт написала книгу о своей очаровательной чау-чау по кличке Топси, и Фрейд полюбил ее так же, как любил свои статуи, эти гробокопательские трофеи, эти символы вымирания. Старик был необычайно охоч до изголодавшихся любви эго, и история Топси полностью отвечала его нуждам. Она дарила новые возможности и вызывала новые ассоциации. Несколько недель Фрейд вместе с дочкой Анной занимался переводом книги с французского на немецкий. Он работал из чистой любви, и перевод истории про Топси оказался самой личной из его работ.