Сергей Самарин - Крушение

Лазарет на втором этаже — это большая прямоугольная палата, её окна без ставен и занавесок выходят во двор. По обеим сторонам друг против друга — по пять кроватей; белый крашеный шкаф, поставленный у входа напротив окна, — это всё, что есть из мебели. Здесь царит стойкий запах йодного раствора, единственного средства, которым пользуются в Крепости, не считая весьма широкого ассортимента слабительных. В лазарете больные — редкость, там остаются только те, кого не отправить к родителям. Если мы появляемся там, то это чаще всего симуляция: во время экзаменов или когда одолеет лень и придёт охота помечтать, ведь это привносит в суровую жизнь монастырей и казарм хоть немного простора и неопределённости; а некоторые, ясное дело, ищут повод продемонстрировать свою наготу фельдшерице, круглой спелой бабёнке, для которой первый этап любого лечения и впрямь состоит в том, чтобы полностью раздеть больного. Она только что прошла и раздала градусники; через четверть часа проверит температуру, выключит свет и молча удалится своей вальяжной походкой, закрыв дверь в лазарет, где в последних отблесках сумерек, в полутьме, а вскоре и в лунном сиянии воцаряется пьянящая и волнующая свобода. Сегодня у окна лежит настоящий больной: кудрявая голова малыша вдавлена в валик подушки, щёки в красных пятнах, к потному лбу прилип завиток волос, слабая рука лежит на одеяле, вялые пальчики сложены, словно хватают невидимую щепотку, но без усилия, без напряжения, отсутствующий взгляд неподвижных глаз провожает тени и последние лучи света во дворе — по всему видно, что у него и правда жар, и как только фельдшерица выходит, двое кадетов соскакивают с коек, стоящих в том же ряду, и суют свои градусники ему подмышки — чтобы «поделился» температурой. Мы называем этих кадетов Персами, они наши соотечественники, их семьи эмигрировали в Персию после Большой смуты; приехав сюда, они разговаривали между собой на ласкающем слух и нечленораздельном языке; они богаче нас и деньгами, и опытом, и, кажется, даже физический облик их изменился: более жёсткие волосы, лазуритовые глаза, на которые падает тень длинных ресниц, оливково-молочная кожа, облагороженная всеми солнцами Востока.

Серестий подобрался к больному слишком поздно: в горячих впадинках маленького лихорадящего тельца для его градусника места уже нет; он бежит назад и, сложив ноги вместе, запрыгивает на кровать; её пружины издают сдавленный металлический стон; широкая ночная рубашка на долю секунды раздувается, как балетная пачка, он падает на скомканную простыню, и последний луч в сумерках словно замедляет на миг его падение.

— Чёрт, разбил.

Скрипучий голос Серестия диссонирует с его изящным прыжком. Градусник, который он держал в руке, при приземлении разбился; Серестий снова встаёт и собирает в углублении на ладони мелкие осколки стекла, рассыпанные по простыне.

— Помоги, быстрее, пока не пришла.

Алькандр, которому приказ адресован, лениво потягивается на соседней койке. Не любит он этот командирский тон, но и отшить не может; подчиняется, и его тотчас передёргивает от гордости и самодовольства; он вспоминает, какая пропасть лежит между ним, потомком основателей Империи, и этим дворянчиковым сынком; вспоминает большие чёрные глаза, которыми он иногда любуется в зеркале, мягкие каштановые волосы с золотым отливом, прекрасную кожу смуглых розоватых щёк — всё своё телесное изящество, которое так приятно ощущать и которое, как день и ночь, смотрится в сравнении с исхудалым лицом и угловатостью Серестия. Явное превосходство позволяет ему снизойти до повиновения.

Вернувшаяся фельдшерица застанет их над смятой постелью, когда они, согнувшись, бок о бок будут собирать осколки стекла и охотиться в продольных серых складках покрывала за неуловимыми капельками ртути. Потом они лежат молча. Серестий, которому фельдшерица принесла из шкафа другой градусник, трёт пальцами кончик, отливающий металлическим блеском; сухая кожа слегка поскрипывает. Его сосед полусидит в кровати, не двигаясь, широко открыв глаза, и видит перед собой только серую краску стены. На столике у кровати осталась открытой книга, которую он читал, с фотографиями аэропланов и первых асов военной авиации. Ему видятся парашюты, архангелы, веснушки на шероховатой коже друга. Вдоль стенок стакана с минеральной водой больше не бегут к поверхности пузырьки газа. Маленький больной дышит медленно; кажется, температура спала, и он погрузился в более глубокий сон. Серестий опять поднимается и тянется с градусником к окну; когда трёшь в темноте, температура может заползти неправдоподобно высоко. Тем временем один из Персов в три лёгких прыжка оказывается у кровати второго и проскальзывает под одеяло; они натянули его себе на головы; думают, что Серестий ничего не видел. Он и правда молчит: сидит, тоже прислонившись к спинке кровати; согнул ноги, натянул на колени простыню и почти касается ими подбородка. Ночь так сильно отдаёт едким запахом йодного раствора, что, кажется, окрасилась в его цвет. Слышно поочерёдное перешёптывание, учащённое дыхание, смешки и поцелуйчики Персов.