Денис Драгунский - Окна во двор (сборник)

— А вот так! — рассказывала Нина Юрьевна. — А мама была народная артистка СССР и лауреат ажно трех Сталинских премий. Но они с папой не были расписаны. А когда построили этот дом для работников науки и искусства — то папа и мама получили каждый по квартире! Ну, а потом уже расписались, проделали дверь и все такое… Это я, Димочка, к тому, что люди искусства не по облакам бегали…

Нине Юрьевне было за шестьдесят: худая, с короткой стрижкой, в огромных дымчатых очках и с двумя кольцами на левой руке — большой бриллиант и пятицветная камея.

Иногда Нина Юрьевна говорила: «минуточку» — и скрывалась за дверью, которая вела вглубь квартиры.

Когда она выходила, Дима смотрел на фотографию на стене.

Там была обнаженная молодая женщина. Она сидела, положив ладонь на острую коленку, развернув худые плечи. Это была дочка Нины Юрьевны. Хотела стать художницей, потом — фотомоделью, Нина Юрьевна рассказывала. А потом заболела. Потеряла речь. Не выносит света. Не читает, не слушает радио. Третий год сидит в темной комнате. Почти ничего не ест. Нина Юрьевна горестно промокала глаза, чуть приподняв свои громадные непрозрачные очки.

Однажды Нина Юрьевна сказала:

— Дима, отпустите меня часика на два? А потом я привезу чего-нибудь вкусного, и будем пировать! Идет?

— Идет, — сказал Дима, не поднимая головы от старинной тетради.

— Если там будет шум или стук, — Нина Юрьевна показала на дальнюю дверь, — не обращайте внимания. С ней ничего не случится. Обождет. Она уже ела и пила. Ходить в унитаз, простите, она сама умеет. Ну, пока!

— Да, да! — кивнул Дима, погруженный в выцветшие строки.

Хлопнула дверь. В квартире была мертвая тишина. Но вдруг, через полчаса примерно, он почувствовал в глубине квартиры какое-то движение. Встал, приложил к двери ухо. Явственно услышал легкие шаги — взад-вперед. Он обернулся, посмотрел на фотографию. Какая она красивая! Он взялся за ручку двери. Там был темный коридор. Дальше — почти совсем темная комната, с плотными гардинами. И еще одна дверь. Приоткрыл. Темнота, едва освещенная зеленой лампочкой, как в радиоприемнике. Расстеленная кровать. На кровати — тощая голая девушка, стриженная почти наголо.

Она протянула к нему руки.

— Как тебя зовут? — спросил Дима и вспомнил, что она немая.

Она вскочила, обняла его и стала расстегивать все его пуговицы.

Он понимал, что не надо этого, но ничего с собой не мог поделать. Она была худая, гладкая, сильная и горячая. Когда все кончилось, она вдруг стала хихикать и пальцами делать козу. Он встал. Обтерся уголком простыни. Оделся. Вышел, не оглядываясь.

Сел за стол. Достал из пиджака сигареты, закурил.

Минут через сорок вошла Нина Юрьевна.

— Здесь нельзя курить! — сказала она. — У нас курят на кухне, — всмотрелась в него и вдруг провела рукой по его встрепанным волосам. — В чем дело?! — заорала она. — Ты был там? Ты… ты изнасиловал больную? Ты изнасиловал слабоумную, подлец, подонок, мразь!

Она схватила его за руку и потащила туда.

Распахнула портьеру. Зажгла свет.

Он увидел пустую смятую постель.

Нина Юрьевна взяла с туалетного столика свои кольца — бриллиант и камею — и надела на левую руку.

Он и не заметил, что она вернулась без колец.

— Я пойду, ладно? — сказал он.

— А как же пировать? — засмеялась Нина Юрьевна. — Там в холодильнике торт, я утром купила. Так что пойдите на кухню. Или — пойди?

— Стасик, я тебя увольняю, — сказала Маргарита Романовна, вдруг перейдя на «ты».

Он как стоял у ее кровати, так и сел на табуретку, и только и нашелся, что глупо спросить:

— За что?

Маргарита Романовна была пожилым человеком , за которым ухаживал Стасик в качестве сиделки, ну и еще мелкие медицинские дела типа уколов.

Стасик, когда нанимался, не знал, что это будет женщина. Он просто позвонил по объявлению: «Уход за пожилым человеком».

Стасик учился в медицинском институте, но был очень брезглив, и ему иногда казалось, что он вообще неправильно выбрал профессию. Не любил дряблое, изрезанное плохо заживающими ранами, расцвеченное синяками от уколов, истыканное катетерами, усеянное сыпью и перекрученное распухшими венами, а то и пахнущее потом или гноем тело. Больному человеку очень сочувствовал и стремился помочь, а больное его тело терпеть не мог. Сглатывал тошноту.

Так вот же! Пусть это будет суровое самовоспитание — наняться сиделкой к лежачему больному. Поскольку он уже проучился четыре года из шести, бросать уже смысла не было, а становиться не врачом, а медиком-биологом или что-то в этом роде — тоже не хотелось: деньги совсем не те.