Денис Драгунский - Окна во двор (сборник)

— Ага! — говорю я, отодвинувшись от нее и глядя ей в глаза. На ней красивые очки в тонкой оправе. — Ага! Ты просто не хочешь, чтоб я присутствовал при родах этой девушки! Ты ревнуешь!

— Дурак был, дурак и остался, — смеется Таня и гладит меня по лицу рукой.

Всё.

Сон на следующий день.

Сырая холодная зимняя ночь. Тает, капает, скользко, промозгло.

Мы с какой-то женщиной быстро и как-то суматошно ходим по улицам, то и дело останавливаясь, глядя вверх, всматриваясь в туманное серое небо.

Потому что там, наверху, летает мальчик. Наш сын. Сам летает, взмахивая руками. Мы боимся, что он заденет провода и его убьет электричеством.

Нам страшно, потому что мы видим — ему с каждой минутой все труднее летать. Он садится передохнуть на сугроб, на крышу киоска, на дерево, потом взлетает снова, с натугой, едва-едва, тяжело и неуверенно, едва пролетая между проводами.

Звучит в ушах: «подняться хочет и не может… висят поломанные крылья…»

Почему этот летающий мальчик — наш сын ?

Кто эта женщина?

Я ее первый раз вижу. Я вообще никогда таких не видел: совсем маленького роста, полная, но с очень тонкой талией, с черными косами по бокам узкого бледного лица. Как будто портрет в витой деревянной рамке.

В самом начале 1970-х латышская писательница Цецилия Динере рассказала мне такую историю.

Жили-были три товарища.

Хотя конечно, это были не товарищи, а так — друзья детства. Вместе учились в какой-то провинциальной школе. Но у них сразу разошлись дороги. Тем более что они были очень разные.

Один — из богатой семьи, но по убеждениям почти коммунист. Красный, если в одно слово. Правда, свои убеждения он мало кому доверял, особенно после тридцать четвертого года. Тогда было очень тяжелое время. Лучше было не вылезать с красными идеями. Но друзьям он говорил, наверное. Делился мыслями.

Второй — поэт. Еще в школе писал стихи и дальше пошел по этой дороге: газета, журнал, литературные кружки, книги.

А третий — ни то ни се. Никто. Даже школу не окончил. Работал где придется, хворал, кашлял, даже семьи у него не было. Но он очень любил своих друзей, особенно того, который поэт. Издалека любил. Читал про него в газетах и гордился, что сидел с ним в одном классе.

И вот тут — сороковой год. Русские. Советская власть.

Конечно, все сейчас шепчут: «оккупация, катастрофа, Ульманис», но я вам честно скажу, — говорила Цецилия Робертовна, — ничего хорошего в Ульманисе не было. Обыкновенный диктатор. У нас был хороший президент: Чаксте, самый первый. Остальные гораздо хуже, а Ульманис хуже всех. Так что, если честно, у советской власти была поддержка, конечно. Каждый третий был «за», каждый третий был «против», а еще каждый третий просто жил себе потихонечку…

Настала Советская власть — и тот, который был красным, сразу выдвинулся и даже стал играть какую-то роль. Стал советским деятелем. А тот, который поэт, — наоборот, совсем сник и приуныл. Неизвестно, встречались ли они. Возможно, да. В Риге вся интеллигенция — знакомые. Возможно, поэт просил красного о помощи, а тот ему отказал. Или наоборот, как-то очень обидно и унизительно помог. Или вообще — запретил журнал, где поэт работал. Все может быть. Теперь никто не узнает.

А вот этот, третий, который никто, — устроился садовником к одному пастору, где-то далеко, на границе с Литвой. Там был богатый приход, и у пастора было целое хозяйство.

Но тут — сорок первый год. Немцы.

Красный скрывался — и в один прекрасный день постучался к тому же самому пастору; его приютили. Он не узнал своего старого школьного друга — или виду не показал? Но и друг — который никто — тоже, конечно, не показал виду, что они знакомы.

Как-то раз туда приехали немцы на трех автомобилях. Все бы хорошо, но с ними был тот, который поэт. Он выглядел вполне благополучным господином. Может, он играл какую-то роль в оккупационной администрации. А может быть, и нет. Может быть, немецкий офицер, который болтал с ним и все время брал его под руку, тоже писал стихи, и они были давно знакомы по какому-нибудь поэтическому кружку в Риге тридцатых годов, и вот, значит, какая приятная встреча.

Красный как раз окапывал дерево. Поэт подошел к офицеру и что-то прошептал. На красного надели наручники и увезли. Все это своими глазами видел третий — тот, который никто.

Ужасно было, что он очень любил поэта, и даже знал его стихи наизусть.

Что было делать?