Джо Данторн - Субмарина

— Выше нос, мам, не все так плохо.

Потом я поднялся наверх, залез в кровать и во сне сначала не мог уснуть, но наконец задремал.

Когда я проснулся в действительности, мама раздвинула занавески, и начался будний день. Папа уже приехал из Хитроу и теперь отдыхал. Прежде чем уйти в школу, я зашел к нему поздороваться. Из-под простыни торчала лишь его маленькая голова. Он не спал. Я спросил, кого бы он спас первым, если бы в доме начался пожар и мы с мамой подвергались бы одинаковому риску. Он ответил, нисколько не сомневаясь:

— Я бы спас маму, и вместе у нас было бы больше шансов спасти тебя.

Я тогда подумал, не был ли этот ответ заготовлен у него заранее.

Кажется, я уснул. Дерево пахнет как мамин экологически чистый шампунь. Его ствол как жесткая мочалка. Я чувствую себя обновленным. Это удивляет меня. Медитировать также означает погрузиться в глубокие раздумья. Слышу, как журчит река. Медитация похожа на долгое расслабление в ванной.

С первыми лучами солнца доедаю оставшиеся кексы. Зубы покрыты налетом, как мхом.

В обеденное время в пагоде никого нет.

Я вылезаю из укрытия и бегу по траве. Взбираюсь по зеленому холму, крадусь вдоль пагоды и попадаю прямо в открытую дверь чулана. Монахи считают, что двери запирать ни к чему. Они также против накопления имущества. Эти два факта могут быть связаны.

Дверь, ведущая в главный зал, открывается беззвучно. Солнце через окна освещает стены, и от этого в комнате тепло. Мои кроссовки скрипят по половицам, оставляя черные полосы.

В углу комнаты стоит сиди-плеер «Сони». Уменьшив громкость, включаю его: мужской голос, поющий мантру, разносится по залу. Я разочарован: представляю себе человека азиатской наружности, в очках, распевающего мантры в микрофон в студии. А я-то думал, это живое пение. Сняв диктофон с пояса и нажав на запись, держу его близко к динамику. Эта запись никогда не станет платиновой, но останется со мной, как заноза. Хочу, чтобы она была у меня в качестве напоминания. Мужской голос поет в пустом зале. Я стою на коленях в лучах солнца.

Когда солнце поднимается высоко, собираю рюкзак. Однако уезжать пока не собираюсь. Прежде чем надеть рюкзак, топчу ногой надпись «ПОМОГИТЕ!».

Жду пока закончится завтрак. Народ набивается в пагоду — человек тридцать, не меньше. Включают мантру, и медитирующие рассаживаются по местам. Даю им время настроиться.

Перебравшись через лужайку, прохожу мимо саженцев высотой по пояс, на каждом из которых висит пластиковая бирка — груша, вишня, яблоко, — и приближаюсь к окнам пагоды. Все сидят с закрытыми глазами. Мама расположилась лицом к окну, скрестив ноги и опустив ладони на бедра. Ее волосы завязаны в хвостик фиолетовой резинкой, и она без лифчика. Грудь и плечи поднимаются и опускаются. Грэм сидит с другой стороны зала с остальными мужчинами. Он совершенно неподвижен.

Это должен был быть тот самый момент. Я собирался забарабанить в окно и разоблачить мамину незаконную связь. Показать на Грэма, потом на мать и сделать неприличный жест, имитирующий половой акт. Я хотел закричать, ворвавшись в их безмятежное пустое сознание.

Никто даже не моргает. Все хорошо.

Я мягко опускаю лоб на прохладную траву. Мама на расстоянии одного кувырка или длинного прыжка. Я вижу, как тихо поднимается и опускается ее грудь. Вижу тонкие маленькие морщинки вокруг ее глаз и безупречную шею. Чипс называет ее модной мамочкой; я заставил его пообещать, что он не станет представлять ее в своих сексуальных фантазиях.

Делаю вдох и выдох, вдох и выдох. Над травой собирается туман. Мама исчезает за запотевшим окном. Я пишу указательным пальцем на стекле «Ллойд» и обвожу сердечком. Стекло поскрипывает. Никто не открывает глаза. Чувствую себя школьным учителем, чьи ученики заснули на уроке. Отхожу в сторону от окна. Конденсат испаряется — ничто не вечно. Я мог бы сделать колесо, раздеться и мастурбировать прямо перед окном: они бы не заметили. У одного мужика голова описывает маленькие круги Его волосы наполовину в дредах, наполовину нормальные. Я встаю прямо перед Грэмом и смотрю на побледневший шрам у него на лбу. Мысленно прижимаю палец к огрубевшей коже. Он не открывает глаза.

Мне становится жарко. Вытираю лицо руками. Смотрю на маму. Я бы сделал все, о чем она меня попросила. Сбросился бы со скалы, если бы она нашла время попросить меня об этом. Какое напряжение: так много взрослых мужчин и женщин сидят вместе в одной комнате и пытаются опустошить свой ум. Я им просто не верю. Должны же они хоть о чем-то думать. По крайней мере, о том, что у них нет мыслей.