Пол Остер: Мистер Вертиго

Как-то ночью, в разгар ее горя, я лежал с книжкой в постели и вдруг услышал, как она внизу плачет. Я спустился, вошел к ней в комнату, мы поболтали, потом я ее обнял и баюкал, пока она не уснула. Я и сам не заметил, как тоже уснул и утром проснулся под одеялом в ее большой двуспальной постели. Эта была та самая постель, которую она когда-то делила с мастером, и теперь, значит, наступила моя очередь спать с ней рядом и стать тем человеком, без которого нельзя жить. Главным образом это было ради удобства и ради компании, было приятнее спать не в двух, а в одной кровати, однако не стану уверять, что в нашей постели не вспыхивал огонь. Когда человек стареет, это отнюдь не означает, будто ему чужды страсти, а совесть если и мучила меня поначалу, то потом быстро угомонилась. Следующие одиннадцать лет мы жили как муж и жена. Не думаю, что должен стыдиться этого. Да, много лет назад она годилась мне в матери, но тогда я был уже старше многих из ваших дедушек, а когда доживаешь до этого возраста, то не обязан играть по правилам. Тогда идешь просто, куда тебе нужно, и делаешь то, что дает тебе жить. Почти все время, что мы прожили вместе, она оставалась в добром здравии. В восемьдесят пять лет она все еще выпивала до ужина два своих виски, время от времени выкуривала сигарету и, как правило, была достаточно бодрой, чтобы самой привести себя в порядок и прокатиться в огромном синем «кадиллаке». Она прожила то ли девяносто, то ли девяносто один год (я никогда не знал точно, в каком веке она родилась) и все время была на ногах и слегла только в последние восемнадцать месяцев или около этого. Под конец она почти потеряла зрение, слух, почти не вставала с постели, но, несмотря даже на все это, все равно оставалась собой, и я мог бы нанять сиделку или отправить ее в дом престарелых, но не сделал ни того, ни другого, а продал бизнес и сам стал выполнять всю черную работу. Я слишком многим был ей обязан, разве не так? Я купал ее и причесывал, носил на руках по дому, мыл ей задницу после каждого мелкого происшествия, как когда-то она вымыла мне.

Похороны я устроил ей классные. Много для этого сделал и не поскупился. После нее все стало моим – дом, автомобили, деньги, которые она заработала сама, деньги, которые для нее заработал я, и поскольку их в моей кухонной банке было вполне достаточно, чтобы безбедно прожить следующие семьдесят пять или даже сто лет, я решил устроить такие проводы, каких отродясь не видывали в Вичите. На кладбище ее сопровождал эскорт из ста пятидесяти машин. Движение остановилось на несколько миль вокруг, улицы были перекрыты полицией, а потом после похорон поминки продолжались до трех часов ночи, и одному Богу известно, сколько народа пили за ее упокой, зажевывая виски ножкой индейки или пирожным. Не скажу, будто я стал одним из самых уважаемых в Вичите людей, но какое-то уважение тем не менее заработал, и люди вокруг знали, кто я такой. Так что когда я попросил их прийти почтить память Марион, они пришли всей толпой.

Это случилось полтора года назад. Первые месяца два я слонялся по дому, не зная, куда себя деть. Садоводничать я не любил никогда, гольф, в который я пробовал играть дважды, казался мне скучным, мне было семьдесят шесть и открывать новый бизнес не хотелось. Для Марион бизнес был как игра, она все умела зажечь, а без нее это было неинтересно, бессмысленно. Я решил на несколько месяцев покинуть Канзас и начать путешествовать, однако не успел я решить, куда сначала поеду, как мне пришла в голову мысль написать книгу. Не знаю, как это получилось. Просто однажды утром я проснулся, а меньше чем через час сидел на втором этаже, в гостиной, за письменным столом, с ручкой в руке, и думал над первой фразой. Я точно знал, что делаю то, что должен, а уверенность моя была настолько сильной, что теперь я нисколько не сомневаюсь: решение это пришло во сне. В одном из тех самых снов, которых не помнишь, которые забываются в ту самую секунду, едва проснешься и откроешь глаза.

Начиная с прошлого августа я работаю ежедневно, неуклюже, по-стариковски подыскивая слова. Начал я в школьной тетради из дешевого магазина, в толстой тетради, с плотной, черно-белой в мраморных разводах обложкой, с широким расстоянием между голубыми строчками, а теперь их у меня набралось почти тринадцать, по одной за каждый месяц работы. Я никому еще не показывал ни страницы и, подойдя к концу, думаю, что это правильно, так и должно быть, по крайней мере до тех пор, пока я все не закончу. Каждое слово в этих тетрадях правда, но, черт возьми, могу спорить на обе руки, мало кто в это все поверит. Не то чтобы я боялся, что меня назовут лжецом, но у меня слишком мало осталось времени, чтобы тратить его на препирательства с дураками. Я достаточно их навидался, когда мы ездили с мастером, к тому же мне есть чем заняться, когда я закончу книгу, и это куда важнее. Первое, что я сделаю завтра, это утром отправлюсь в банк и все тринадцать тетрадей положу в депозитный сейф. Потом – на соседнюю улицу, к моему адвокату, Джону Фаско, где сделаю дополнение к завещанию и напишу, что тетради получит мой племянник Дэниел Куинн. Дэн сам сообразит, как быть с книгой. Исправит орфографические ошибки, найдет машинистку, которая все перепечатает набело, а потом, когда «Мистер Вертиго» выйдет, уже ни один придурок не сможет меня достать. Я уже буду мертв, и можете мне поверить – вот тогда я хорошо посмеюсь над ними, сверху ли, снизу ли, как получится.