Исроэл Рабон - Улица

Карточный столик подпрыгивал и сопровождал слова Язона звоном.

Одна из акробаток, темноволосая, встала, оправила задравшееся платье и налила несколько тарелок супа.

— Цезарь, Хведо, Кетар и Язон, будете есть? — раздался в фургоне ее голос.

— Нет! Нет! — закричали играющие в карты атлеты. — Мы уже пообедали в городе.

— Я тоже не буду, я тоже обедал в городе, — отозвался Язон.

Ели одни акробатки, полулежа на полу. Они медленно, потихоньку опускали ложки в тарелки и заглатывали суп, продолжая судачить. Поев и отодвинув тарелки, женщины придвинулись к Язону. Белокурая поморгала глазами, таинственно повела курносым напудренным носом и тронула Язона за плечо:

— Язон, дай выпить!

Одна села от Язона слева, другая — справа. Они придвигались к нему все теснее и принялись тереться о его плечи своими полунагими, гибкими телами.

Язон дал им по стакану. Они залпом выпили коньяк и встали на колени с задравшимися платьями, открывавшими тонкие, длинные, красивые ноги. Одна со смехом сказала:

— Язон знает, чем разогнать дорожную скуку!

— Ах, Язон такой милый! Ха-ха-ха! — добавила другая.

Обе еще ближе придвинулись к Язону. Та, что была поменьше ростом, дрожащим, нетерпеливым движением руки провела по волосам Язона, наклонила к нему голову и что-то зашептала ему на ухо, касаясь его лица накрашенными губами. Затем, резко отодвинув свое лицо и спрятав его в ладони, начала хохотать, будто хотела собрать полные пригоршни смеха. Брюнетка, полная любопытства, сморщила свой острый, быстрый, наглый нос и густые брови над глубоко посаженными глазами и спросила:

— Что она тебе сказала, эта бесстыжая?

Вдруг фургон тряхнуло так, что керосиновая лампа задрожала и упала со стены. Стало темнее, почти совсем темно. Обе женщины, забыв веселье, закричали. Все три атлета дико подпрыгнули, раскрасневшиеся, с горящими от азарта глазами, нетерпеливо и нервно тряся головами и бранясь на чем свет стоит. В темноте видны были крепкие, здоровые, мясистые загривки и тяжелые, грубые, бугристые руки, похожие на тела младенцев.

— К дьяволу!

— Черт подери!

— Черте что!

Кучер сунул в проем голову, на его лице было вопросительное выражение. Видны были нос, покрасневший, побуревший и затвердевший от ветра и непогоды, маленькие глазки, мутные и слезящиеся от холода, и светлые усики. Он что-то неразборчиво, вопросительно крикнул и схватился за голову. Лампу снова зажгли, так как стекло не разбилось о железные обручи пола.

Атлеты продолжили игру. Долли проснулся от шума, который поднялся, когда упала лампа. Он открыл большие испуганные глаза и спросил:

— Что случилось?

Долли сплясал какой-то танец и замер в одних подштанниках в такой позе, будто сейчас подпрыгнет в воздух. Когда стало светлей и стал виден Долли в подштанниках, обе женщины засмеялись, прикрывая рты руками, чтобы не расхохотаться слишком бурно.

— Ах, Долли! Ах, Долли!

Долли снова лег, прикрылся одеялом и огляделся. Он узнал меня и, пожимая протянутую мной руку, спросил:

— Как вы сюда попали?

Я рассказал ему, что Язон взял меня в фургон.

Я провел в фургоне еще полчаса. На прощание я расцеловался с Язоном.

— Может, где-нибудь еще и увидимся? — посмотрел мне в глаза Язон.

— Да! Где раз, там и два! — сказал Долли. — Обязательно встретимся.

Я выпрыгнул из фургона. Две женщины окинули мою полувоенную одежду удивленными, неопределенно-любопытствующими взглядами. Атлеты были заняты игрой и даже не посмотрели в мою сторону.

Несколько дней спустя директор кинотеатра холодно и сухо сказал мне:

— Так как число посетителей кинотеатра «Венус» от ваших речей не возросло, я не могу позволить себе лишних расходов.

Я понял, что он имеет в виду.

— Мне еще что-то причитается?

— Восемьсот марок.

Он отдал мне деньги, и я ушел.

Было часов шесть вечера. Город покрыл белый иней. Снег не шел.

Куда идти?

Сумерки, скользя, ступали босыми ногами по тротуарам и мостовым. Я вышел на главную улицу. Два длинных ряда гуляющих тянулись по обеим ее сторонам. В воздухе носились смех, шум и обрывки слов. Пролетки и трамваи рассекали вечер, дремлющий на матовых от инея камнях мостовой. Электрические и телефонные провода дрожали, будто эти живые кровеносные сосуды города ощущали холод.

Мне некуда было идти, и я пошел к зданию цирка. Окна его не горели. Цирк был закрыт. Кто-то сорвал афиши, и только две огромные ноги негра Бамбулы, оставшиеся от цветной литографированной афиши, продолжали висеть на стене.