Исроэл Рабон - Улица

Фогельнест заходился от ярости, не переставая подергивать головой, и метал злые слова, как стрелы. Вдруг, в очередной раз дернув головой, он что-то припомнил и сказал мне:

— Да…

Но ничего, кроме этого «да», он так и не произнес. Потом он сразу же убежал. Убегая, несколько раз оглянулся, как будто хотел убедиться в том, что ничего не забыл мне сказать.

В тот вечер кинотеатр не работал. Был праздник Божье нарожденье [35] Рождество ( польск. ). , когда все представления запрещены. У меня появилось свободное время, и я снова пошел гулять по улицам.

Я опять попал на улицы, на которых спал в первые ночи после демобилизации. Я смотрел на окна, в которых горел свет, и искал окно той квартиры, в которой живет бледная девушка. Я напрягал глаза и пробовал взглядом проникнуть за занавески. Но как я мог знать? Окон было много, и все они сверкали газовым или электрическим светом. Вечер был холодный; во многих местах тротуары и мостовые покрылись инеем. К тому же колючий ветер крутился, как от голода, и вылизывал землю и стены домов. Начал падать снег, мягко и тихо, с легким шуршанием — будто шелковые нити трутся одна о другую. Редкие прохожие шли мимо. Быстро проехала пролетка. Голова лошади была до глаз поглощена зимней белизной, которая заполнила весь мир. В течение двух-трех часов я ходил по улицам неспешным шагом и разглядывал каждое место, каждого человека, каждую пролетку и каждую собаку, которую встречал по пути. Я так привык пристально, смело и свободно смотреть людям в лицо, что многие из тех, кого я обшаривал взглядом, пугались и ускоряли шаг.

Я снова побрел к вокзалу. Я стоял у окна и смотрел, как отправляется поезд. Мне нравилось ловить слухом свист паровоза, шум котла, бормотание колес и сигналы, которые железнодорожники подают друг другу. Так полчаса простоял я на вокзале у окна и все смотрел в ночную тьму на то, как, скользя по стальным рельсам, уходит один поезд, на то, как прибывает другой. Я приветствовал пассажиров, садящихся в поезд, шумящих, машущих руками, что-то наскоро говорящих людям, остающимся на перроне. И только когда вокзал опустел, никакие поезда больше не уходили и не прибывали, и лишь паровоз с погасшей топкой, похожий на гигантского мертвого зверя, на стального покойника, который больше не шевельнется и не двинется, остался стоять на боковой ветке, я решил уйти. Железнодорожник отошел к скупо освещенному расписанию поездов и закурил трубку. Шаги его подбитых железом сапог прозвенели скучно и будто издалека. Огонек трубки всякий раз, когда железнодорожник затягивался, пробуждался, вспыхивал сильнее, как будто хотел своим красным светом и яркостью переплюнуть тусклую лампочку над часами. Напротив несколько одиноких, разбросанных деревьев, занесенных смерзшимся белым снегом, склонялись и качались над мертвым паровозом, как будто хотели оплакать его вместе с ветром, который, покружив со злобой над расписанием поездов, улетал над длинной дорогой в бесконечную даль, где ночь зубами рыла себе могилу в земле и в небе.

Сегодня я проснулся часа в два пополудни. Хозяин, маленький еврей со светлой бородой, бледным, исхудалым, изможденным лицом и хитрыми быстрыми глазами, которые он во время разговора ежеминутно прикрывал, словно пытаясь веками стереть с них блеск так, как протирают очки, спросил меня:

— Дай вам Бог здоровья, но что вы делаете по ночам, что приходите так поздно?

Я сперва ничего ему не ответил. Он переспросил:

— Это, конечно, не мое дело… Я понимаю, что, по правде говоря, не должен спрашивать… Что мне, собственно, за дело, чем вы заняты? Так ведь? С какой стати я в это лезу? Только знаете что…. Раз человек ночует у меня, так хочется знать…

— Ничего не делаю… Просто люблю гулять по ночам, — ответил я.

— Вот как? — еврей удивился и внимательно оглядел меня таким взглядом, словно цеплял на крючок, словно пытался что-то вытащить из меня, изучить во мне. Печально качая головой, он отошел. Я услышал издалека, как он цедит слова:

— Люди теперь… другие стали… голов ы , голов ы … голов ы у них нет…

Я ушел на улицу и пошел туда, где жила женщина, которая однажды позволила мне донести ее кошелку. Я вошел в ее квартиру. Она была дома и занималась ребенком — купала его в большом тазу. Ребенок орал на весь дом, а мать строго утихомиривала его, плещущегося в тазу, как щенок, которого швырнули в реку.