Исроэл Рабон - Улица

— Господа рабочие, если вы пришли сюда только для того, чтобы увидеть меня, то не хотите ли вы в таком случае вернуться к работе?

— Нет! — выкрикнул кто-то в толпе с гневной угрозой.

— Коль скоро вы пришли, я должен изложить вам факты, а именно: польская текстильная промышленность из-за происков наших врагов почти потеряла зарубежные рынки, а наши собственные граждане обеднели из-за войны и не могут потреблять столько товаров, сколько вырабатывают наши фабрики.

По испуганному голосу этого человека можно было легко догадаться, что он хотел говорить совсем по-другому.

Нередко можно заметить, что человек в состоянии потрясения или испуга может вести себя с деланным спокойствием, подражая самому себе. Он говорит еще ясней и еще более гладко — человек в этот момент становится актером и произносит слово в слово то же самое, те же самые слова, которые он уже однажды произносил. Даже поза, в которой он стоит и говорит, повторяет определенный момент в его жизни.

С господином Завадским как раз это сейчас и приключилось. Он хотел сказать нечто совсем другое, а говорил только то, что уже говорил однажды.

Им управлял страх.

— Не было другого выхода, — продолжал он, — как снизить количество рабочей силы…

Тишина рухнула. Отдельные выкрики смешались, и им на смену пришел рев гигантского быка.

— Вы выкинули на улицу двадцать тысяч рабочих!

— Убийца наших детей!

— Палач!

— Ублюдок!

Господин Завадский побледнел. Он прикинулся ничего не слышащим и, напрягая все силы, попробовал говорить дальше. Это ему удалось. Толпа вновь утихла.

— Господа рабочие! Польская текстильная промышленность, которая была разорена немецкими оккупантами, начала приходить в себя благодаря самоотверженности фабрикантов и рабочих, их преданности своему делу, — Завадский продолжал говорить в манере банкетного выступления.

— Верно! На наши деньги вы построили новые фабрики, — раздался голос в толпе.

— В силу причин, которые я уже перечислил, многие рабочие…

Завадский на мгновение прервался. И тут его злая судьба захотела, чтобы слово, которое следовало прицепить к цепи слов, как раз нашлось:

— …многие рабочие оказались лишними.

Толпа затряслась от злобы и возбуждения. Поднялся шум, крик до небес. Тысячи сжатых кулаков взмыли в воздух, и воздух задрожал от гнева и ярости:

— Лишними… Мерзавец, кто тут лишний?

— Это ты лишний на этом свете, бездельник!

— Кровопийца! По-твоему, мы тоже лишние?

Слепая ненависть к Завадскому не хотела понимать смысл его невинных, ни в коем случае не агрессивных слов.

Ненависть пенилась и вздымалась, как электрический ток, захватывая людское море. Ругательства и крики рвались из горла как будто спьяна, взлетали в воздух, и шум не прекращался.

Вдруг кто-то вырвал булыжник из мостовой и швырнул его. Раздался звон разбитого стекла. Люди отхлынули от того места на тротуаре, куда посыпалось стекло. Директор Завадский с обмершим, бледным лицом быстро убежал в дом. Так же, как только что пролитая кровь возбуждает хищников, разбитое стекло взбунтовало толпу. Булыжники, вырванные из мостовой, полетели градом, еще одно стекло брызнуло. Тротуар около дома Завадского совсем очистился от людей. На темном асфальте валялись осколки стекла. Толпа, насчитывавшая двадцать с чем-то тысяч человек, встретила осколки разбитых окон дикими криками и невероятной бранью. От звона стекла кровь закипела еще сильней, и толпа начала выглядеть как орущий и ревущий зверь. Несколько десятков раз толпа пыталась сорвать железные ворота, однако вынуждена была, ругаясь и стирая пот со лба, отступить.

Вдруг, как будто из-под земли, появились и полетели белые листовки. Тысячи, тысячи прокламаций влетали в протянутые руки. Я бросил взгляд на ту, которая была в руках у моего соседа. На белой листовке было напечатано и подчеркнуто жирной чертой: «Коммунистическая рабочая партия Польши». Когда во втором этаже уже не осталось ни одного целого стекла, народ начал успокаиваться. Вдруг кто-то запел.

Люди подхватили напев, и толпа в двадцать с чем-то тысяч голосов, охрипших от криков и брани, принялась петь. Песня как будто стала каким-то знаком. До этого неподвижная, точно скованная цепями, теперь толпа с криком и пением начала двигаться по главным улицам.

Один из рабочих неожиданно выхватил у меня из рук палку моей афиши, синим карандашом написал над тигриной головой «Директор Завадский» и зачеркнул надпись «Цирк Вангалли». Прежде на мою афишу обращали мало внимания. Теперь ее видели все, смотрели на нее с удовольствием, с дружелюбным ворчанием.