Исроэл Рабон - Улица

Не говоря ни слова, я взял палку с тигром. Эта штука была вовсе не тяжелой.

— Ходите по главным улицам, там, где много народу!

Я отправился на улицу. Во всем городе у меня не было ни одного близкого человека, а потому я не боялся, что меня увидят за таким малопочтенным занятием. Этот город был мне чужим, и у меня в нем не было никого, кроме нескольких случайных знакомых.

Наоборот, мне было совершенно безразлично, что обо мне подумают.

Я держал «дикого» тигра двумя руками и шел, как всегда опасаясь быть задавленным массой автомобилей, телег и пролеток. Меня охватила радость от мысли, что теперь я зарабатываю деньги. Я размышлял о том, что я себе куплю на свою первую получку. Сперва, думал я, пойду на рынок, где торгуют старьем, и куплю себе цветастую рубаху и старую книгу. Там все продают за гроши. Перед моими глазами стояла бледная девушка из городского сада с книгой перед заплаканными глазами. Я прямо-таки видел ее перед собой. Больше всего мне бросились в глаза тонкие, бледные, плачущие руки. Да, плачущие руки! И я снова ощутил тоску по чтению книг. Я начал воспринимать обычные буквы как человечков, освещенных светом особой жизни. Буква алеф была похожа на злого отчима, который вечно сидит во главе стола и с места не сдвинется; гимл — на неблагополучного молодого человека, страдающего сухоткой; заен — на ребенка в шапочке с двумя козырьками; ламед — на барашка с длинной, слишком тонкой шеей…

Какую же огромную любовь я чувствовал к буквам! Со странным наслаждением я начал читать:

— Дамский конфекцион — Зильберфаден. Парфюмерия — Шацкий…

Я все читал и читал и не мог досыта начитаться, глотал слова глазами и не уставал.

Было достаточно жарко. Перед крашеными дверями ресторанов стояли официанты, с напомаженными волосами, в белых рубашках и начищенных туфлях, и дышали свежим воздухом, точно пытаясь выветрить запах мяса, горчицы, селедки и рыбы, который въелся в их одежду и пропитал их самих до костей. От высоких зданий доносился запах расплавленной смолы. Громче, чем шум, гудки и дребезжание трамваев, автомобилей и пролеток, звучали крики мальчишек, продающих газеты, — они во весь голос выкликали имена и новости из вечерних газет. В воздухе резко пахло асфальтом и мазью, которая из-за жары плавилась в колесах грузовых повозок и фур и капала на грязные камни мостовой.

Среди постоянных фланеров — торговцев, агентов, разносчиков — теперь стали особенно видны помятые, печальные лица ткачей, которые, горячо и взволнованно беседуя, неторопливо прохаживались по тротуарам. Перед дверями лавок стояли их владельцы и с непонятным страхом, который они пытались скрыть, смотрели на желтые увядшие лица прогуливающихся ткачей. В некоторых лавках уже проверяли, в порядке ли жалюзи, можно ли будет, когда понадобится, сразу же их опустить. На перекрестках болтались усиленные наряды полиции, глядевшие на ожесточенных рабочих с холодным сочувствием, с каким глядят на того, кто начинает показывать признаки безумия, так что его в любой момент придется отправить в сумасшедший дом. Полицейские, расхаживая туда-сюда, сильней топали по горбатым камням брусчатки своими крепкими сапогами. Вот один из полицейских подошел к группе ткачей, остановившихся под фонарем и начавших что-то обсуждать, и попросил:

— Расходитесь, господа, расходитесь!

Рабочие начали медленно и лениво, не торопясь, расходиться. Я со своим бенгальским тигром продвигался шаг за шагом, выделяясь, как тот, кто несет фонарь на палке в христианской погребальной процессии. Я шагал по мостовой посреди улицы между лошадьми, пролетками и трамваями, и мой тигр так и сыпал искрами из глаз.

Голоса рабочих становился все более страстными, они звучали все громче, все жарче; число рабочих росло с каждой минутой. На тротуарах больше не было видно бывших до того в большинстве пухлых, бескостных лиц торговцев, агентов и биржевых маклеров. Они исчезли, будто испарились. Их место заняли ткачи в крепкой рабочей одежде и рабочих башмаках с деревянными подошвами, подбитыми железными подковками и гвоздями. Стук железа по камню разносился по улице. На желтых изможденных лицах с горящими глазами сведенные горечью губы повторяли ежеминутно:

— Директор Завадский! Живодер, сволочь! Директор Завадский!

Имя Завадского переходило от мужчины к мужчине, от женщины к женщине. Его произносили с ненавистью и горечью, со скрежетом зубовным и с насмешкой, с женскими проклятиями и бранью. Масса мужчин и женщин заняла оба тротуара длинной главной улицы. Поначалу ткачи чувствовали себя скованно на богатой улице, выглядя как чужаки, приехавшие в новый для них город: они разглядывали витрины, лепные колонны на фасадах зданий, оцинкованные крыши и витражные окна, на которых полированные стекла сплетались в гирлянды листьев и крупных осенних цветов. Было ясно, что каждый из них старается, чтобы его деревянные подметки не стучали слишком громко. Но чем больше было рабочих, тем спокойней они становились, тем уверенней шагали по чужой улице. Насколько хватало глаз, тянулись, извиваясь, колонны рабочих, которые теперь чувствовали себя раскованно, как у себя дома, так что даже принялись подшучивать над хозяевами и обитателями этой улицы. Черный автомобиль, в котором сидели два элегантно одетых толстых господина, заскользил по улице.