Олег Павлов - Степная книга

И выросла… Хабаров с зацветшей картошки ходил рвать цветы. Он расставлял их в кружках по всей казарме, будто долгожданные весточки из земли, а их брали втихую на зубок — и плевались, обсуждая между собой: «А запах есть?» «Нету, как вода. Пожуешь — кислятина.»

С исходом солнечных праздников и летнего цветения землю не оставляли дожди. Она обуглилась и потяжелела, будто залитый пожар. Птицы в такую погоду боялись летать и расхаживали по сырой земле с опущенными головами. Хабаров безнадежно запутался. Он накарябал карту картофельного поля, таскал за собой в планшетке и раздумывал, как добыть урожай. Может, мысли являлись ничтожные, от бессилья политрук и самодеятельную эту карту в клочья разорвал. Случилось это в ротной канцелярии ночной порой. Электричество светило скупо, точно его разбавляли водой. Темно было. Прохаживались по полу без страха перед Хабаровым мыши и рылись в казенных сводках, взбираясь на заваленный инструкциями да приказами стол. Политрук в Бога никогда не верил, но тогда встал на колени посреди канцелярии. Позвал его громко. И не молился, не бил поклонов, а выпрямившись как честный служака на смотру, доложил для начала про службу, а там и про всю страну, которая испытает нужду в картошке. И попросил, помолчав и переведя дыхание: «Товарищ бог, если вы на самом деле есть, тогда помогите, если так возможно, собрать моей роте побольше картошки. А я за это в вас верить стану». Встав с колен, он подошел к столу. Прогнал мышей и налил себе водки в два стакана, чтоб было не так одиноко. Опрокинул свой. И, не притронувшись к другому, занюхал духом писарским, попавшейся под руку отчетностью. А приметив в оконце колыхание зари, пошагал в казарму будить солдат.

Он будил ребят поодиночке, уговаривая подняться: «Вставай, сынок, уж помоги в последний раз, а то больше никого у меня нет». Служивые через силу подымались с коек, а старшины незаметно для Хабарова распоряжалась разбуженными людьми: «Чтобы батю никто не тревожил, пускай себе чудит!» Подступив к полю, рота обжидалась, чтобы рассеялся туман. Политрук оглядывал с тайной мукой картофельные гряды и такие же землистые угрюмые рожи солдат. «А ну, сынки, навались…» — взмахнул он рукой, посылая их в чужую предрассветную тишину, в которой они расходились по сумеречным рубежам поля. Глубокий вдох лопат оживил недвижную грудь земли. Скрежет железный и звон окунуло в выстуженную тишину, и она расплескалась под их тяжестью, обдавая сердца людей жалостливой прохладой. Стоило ковырнуть гряды, как картошка так и поперла из них напролом. У солдат не хватало рук отрывать ее и засыпать в мешки. Становилось ново и страшно. Перепуганный политрук бродил по взрытому полю, ото всех в стороне. Солдаты уже волокли к казарме одутловатые мешки с картошкой, будто своих убитых.

Потом мыли почерневшие руки под шум воды, с расторопным усердием, как от крови. Пахнущую еще землей, картошку приказали жарить, а по нехватке сковород варить в котлах, заправляя воду растопленным жиром. И потом она дымилась на дощатых столах, и ее проглатывали мглистыми гудящими ртами.

Начиная с того дня, политрук ждал прибытия полкового грузовика. «Все сроки прошли, почему он не едет?» — говорил он, с беспокойством вглядываясь в степи, и посылал солдата позорче на дорогу, чтоб сторожил. Тот возвращался под вечер и рассуждал, заявляясь к политруку в канцелярию на отчет: «Ничего не видать, про нас в полку забыли, хрен ли им помнить о нас, они там зажрались.» «Может, что-то стряслось, а мы не знаем», — продолжал надеяться Хабаров да так испереживался, что позвонил против всякой субординации в полк: «Вы за что живыми хороните? Где грузовик?» Ему было сказали, отмахнувшись: «Твои бы заботы, Хабаров. Глядишь, не помрете, если на денек-другой отложим подвоз». Он же вскричал: «А вы хоть знаете, как мы живем? А как жили, в полной темноте, знаете?»

В полку издалека плюнули в трубку и прекратили тратить на зарвавшегося служаку казенную связь. С грузовиком даже не поторопились, он прибыл в роту, точно его сплавляли по воде. «Чего припозднился-то, сынок?» — справился тихо Хабаров у вылезшего наружу водителя. «Приказа не было, вот чего», — ответил запросто паренек. «Все в целости довез?» — «Как по накладной…» Водила ждал, что бросятся выгружать, а гнильем-то ударяло еще из кузова. «Ну, тогда слушай меня, сынок… Поворачивай в полк. Возьмешь нашей мешок, для примера. Скажешь, Хабарову отбросов не нужно. Пускай узнают в полку!» «Чего случилось, товарищ начальник? — удивился водила. — Мне назад нельзя, чего я доложу?» «Хватит, поворачивай… — отрубил Хабаров. — Такое мое последнее слово, что я роту в свинарню превратить не дам». Мешок ротной картошки затолкали в кузов. У водилы разрешенья не спрашивали, а все делали, как политрук приказал. И обойденный паренек не удержался, чтоб сказать: «У меня на этот груз накладной нету, вот и вывалю все на дорогу». Эти слова его крепко запомнились служивым. И перед отбытием грузовика бедового парня этого отвели за казарму, где бросили в круг и до того забили, что и слезы его смешались с кровью. Узнав об этом, политрук у всех на глазах заплакал: «Что же вы, сынки, делаете, зачем, у человека же ничего, кроме жизни, нет…»