Сергей Юрьенен: Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи

Провинция Брабант была музеем по истории капитализма. Терриконы, почернелый кирпич, архаичный уже при Мунке пейзаж первоначального накопления. Солнце садилось над шахтёрскими городками, где даже реклама выглядела обесцвечено. Глядя с автострады на улицы между рядами машин и односемейных домов, думалось о силикозе, забастовочной борьбе, мощно-гладких крупах конной полиции и сексуальном отчаянии под закопчёнными крышами из черепицы. Кем бы он стал, родившись здесь?

— И всё-таки мне жаль, — сказал он.

— Чего?

— Социализма. В отдельно взятой стране…

— Швецию имеешь в виду?

— Ебал я Швецию.

Люсьен, который никогда не жил на рабочей окраине советского города, засмеялся — в приближении очередного щита с ещё бо́льшим Bruxelles Capitale .

Было ещё светло, но уже залито неоном, когда Люсьен ухитрился запарковаться в центре — прямо у сортира.

Заграница!

Головокружение.

Спускаясь, Алексей ощущал нетвёрдость в ногах.

В мужском отделении куражились две подвыпившие мадам пи-пи — туалетные старушки. Ориентировав свою неистощимость, он загляделся в окошко, за которым мелькали ноги брюссельцев. Когда он вышел, одна мадам притирала животом Люсьена к кафелю, повторяя: «Мон бо паризьен!» — «Мой красавчик-парижанин!» — на что другая хохотала так, что в блюдечке у неё подпрыгивали скучноватые монетки с коронами и профилем короля. Мадам переключилась на Алексея, он пятился, потом, застывши улыбаясь, оказал сопротивление не на шутку, поскольку, выкрикивая что-то невнятное на их французском и дыша пивом, этот божий одуванчик пытался расстегнуть ему штаны и втолкнуть обратно в кабинку — у неё был красивый пластмассовый зубной протез. Высыпав всю мелочь, Люсьен его выкупил, и они бросились прочь под резонирующий хохот. Наверху Люсьен вспомнил рефрен парижской радиопесенки на русские темы:

— Бабушки, бабушки, — с ударением на «у». — Вот тебе и бабушки!

За углом сиял «Макдональд».

Люсьен вывернул драный карман, и в вязаном окаймлении его куртки Алексей нащупал и перегнал обратно к дыре закатившуюся десятифранковую монету. Кроме стандартного набора, шоколадно-ванильно-клубничного, здесь оказался ещё и банановый шейк. Им хватило на один, они вставили в него две соломинки и, попеременно посасывая, оказались на соборной площади. Мощёная неровность пятисотлетней давности была замкнута готикой с расцвеченными тусклым золотом аспидно-чёрными фасадами, и в этом сумраке он даже взглянул на часы — но был ещё не вечер. До свидания с читательницей масса времени. На паперти собора Святого Гудюля — никогда, заметил Люсьен, в природе не существовавшего — les cons — они перекурили. В прилегающих улочкой торговали жратвой, туристы перемещались с картонками жареной картошки с соусом беарнез, кетчупом и горчицей…

— Са ва?

— Са ва… [30] Все нормально (франц.).

На площади, которую они снова пересекли, была уже ночь, в начале улочки туристы толпились перед фонтаном с медным ссыкуном дошкольного возраста, это был Manneken-Pis — едва ли не главная их достопримечательность, и с лотков вокруг шла бойкая торговля этим «писом» в разных размерах, а сам фонтан был центром самодеятельных перформансов, кто-то падал в него и, задирая юбки, вылезал с показом, какая-то очкастая особа, которую держали сзади несколько рук, сумела дотянуться разинутым ртом до струи, за что ей захлопали, придя в экстаз за то, что проглотила, в Москве ему показали вышедшую за иностранца девушку из Текстильного, которая до этого любила, чтобы на неё, залезавшую в заржавленную ванну, коллективно ссали после «Жигулёвского», так, что с волос текло, рассказывал участник игрищ в «золотые струи» по-советски, через толпу кретинов нельзя пройти, германо-японскую по преимуществу, обвешанную видео- и фотоаппаратурой, с торчащими из жоп бумажниками, свобода, когда у тебя миллион, «Иметь и не иметь» — причём, не иметь даже автомата Калашников… Что я здесь делаю? Алексею стало отрыгиваться банановым шейком, вся глотка облипла приторной гнусью, убивавшей вкус сигареты — к тому же предпоследней.

— Са ва?

Он не ответил. Известно, что по воскресеньям, когда закрыты банки, у людей в Париже наличных нет, тем более у эмигрантов, тружеников пера, и, отрывая их от романов ради терапевтических прогулок по Европе, изволь же хотя бы голодом, блядь, не морить, ещё при этом изображая альтруиста, катающего по «священным камням» варвара, волей рока доставшегося в друзья-приятели.