Леонид Пантелеев: Верую…

Из письма от 20.X.62 г.

«Вы правы, дорогой друг, здесь мне гораздо лучше. Здесь я чувствую себя дома, как в Россоши, а там, говоря откровенно, я жила не в родной семье, а „у хозяев“, притом у хозяев взыскательных (а часто и жестоких). Там я впервые (на семьдесят шестом году жизни) поняла, что должна была чувствовать деревенская девушка или женщина, впервые попавшая в качестве прислуги в город, в господский дом.

Вы скажете, что я утрирую, преувеличиваю. Даю Вам слово — нет! Последние месяцы жизни там были адом.

А здесь я почти не лежу, хожу по комнате, прошел нервный озноб, ем и сплю почти нормально. Но ужасно отекло все лицо, налито, как в водянке, и не проходит… Идти в поликлинику — далеко. Вызвать врача? Но ведь я „ходячая“, а возраст мой не очень-то располагает их отзываться на вызовы. Впрочем, эта водянка только безобразит, болей никаких нет.

Я рада, что мое рукописание пригодилось, что не напрасны были мои труды и особенно мои страхи, когда я сидела на кухне одна со своей тетрадочкой и прислушивалась к шагам на лестнице: они или не они?

Когда же выходят сочинения Блока?»

Письмо от 3.XI.62 г.

«Дорогой Алексей Иванович! Заранее поздравляю Вас и Елену Семеновну, обеспокоена Вашим молчанием. Где Вы? В Питере? В Москве? В Эстонии? Я все так же скриплю: дух бодр, плоть же, увы, немощна…

Жаль, конечно, ужасно жаль, но, как Вы понимаете, не было никакой возможности сохранить письма отца. Он очень жалел, что пропала его эмеритура, которую он отчислял ежемесячно в течение 35 лет своей службы. Мечтал, выйдя в отставку, купить домик, ловить рыбу и, как Цицерон, разводить капусту. А иногда он, шутя, говорил, что, выйдя в отставку, пойдет в архимандриты или игуменья.

Он был большой гурман и знаток в винах. У нас часто подавали и бенедиктин, и абрикотин, и еще — забыла название — зеленого цвета. Дамам наливали какао-шуа.

После революции они уехали в Геленджик, затем жили в Анапе, где он и умер. Мачеха арендовала дом и сдавала внаем курортникам; сад тоже приносил доход.

…Когда я приехала в Валдай к тетке и началась переписка с отцом, я послала ему свое фото, которое его привело в ужас: во-первых, стриженая, а во-вторых::

„Боже, до чего ты изменилась, на себя же похожа: такая измученная!“

Когда он умер, его хоронили с катафалком.

А в 1930 году тетка получила от мачехи письмо с просьбой помочь ей, т. к. ее арестовали. Я с ней не переписывалась (говорю об этом никак не в оправдание себе) и о дальнейшей ее судьбе ничего не знаю.

Откликнитесь же, Алексей Иванович! Скучно и тревожно без Ваших писем. Привет Элико Семеновне. Целуйте Машу…»

И вот на столе у меня, справа, остается лежать одно-единственное письмо. Последнее. Ничем оно не отличается от других. Тот же ломаный старческий почерк. Тот же почтовый штемпель с названием маленького сибирского городка на марке. А на левой половине конверта грубоватый рисунок: штык, на штыке — красный флажок и подпись: «С праздником Великого Октября», хотя праздники уже прошли, на дворе — вторая половина ноября.

Письмо как письмо. Пишет, что получила мою открытку. Благодарит. Сообщает, что «на Октябрьские приезжала дочь, хотела на два дня, а из-за транспорта прогостила неделю». Хвалит внучку. Хвалит соседей:

«В нашей секции мы живем, как сказал Твардовский:

Праздники прошли тихо, без скандалов, хотя мужчины и выпивали…»

И уже после всех добрых пожеланий, после приветов и поклонов Наталия Сергеевна вырывает из тетради еще один лист и делает такую приписку:

«Почему-то все эти дни думаю о Ларионе. Хочу думать, вспоминать об отце, знаю, что Вас интересуют больше факты и события, которые были по ту сторону, но в памяти возникает гражданская война, хутор Новопетровский и мой Ларя…

Он многому научил меня. Он меня „воспитывал“ — и словом, и делом. Характер у него был спокойный, ровный, взгляд был с какой-то милой усмешкой, говорил он немногословно, но каждое слово его было весомо. Вот некоторые из его сентенций, запомнившиеся мне:

„Кинь кусок назади, а очутится впереди“.

(То есть, помоги кому-нибудь в нужную минуту, придет время, помогут и тебе).

„Живи так, чтобы при встрече с людьми не надо было переходить на другую сторону улицы“.

„Может случиться, что и богатый к бедному постучится“.

У меня было кое-что из вещей, хорошие красные портьеры, ковровые скатерти; все это он уговорил меня отдать в клуб. Признаться, мне жаль было расставаться с этими вещами, это ведь был хлеб для моих детей, но Ларя убедил меня: