Леонид Пантелеев - Верую…

Вот как незаметно пролетело время! Подумайте: еще год, и Машенька пойдет в школу. А когда я написала Вам (после Вашего выступления по радио) первое письмо, Ваша дочка вряд ли умела ходить!

Успешно ли подвигается Ваша книга? Буду ждать с нетерпением ее выхода. Ведь „Ваша Маша“ — это и „наша Маша“.

Последнее время мне довольно часто пишет внучка Рита. Она теперь работает бухгалтером в Госбанке, недавно сдала экзамен и принята на заочное отделение финансово-экономического института в Новосибирске.

Вы спрашиваете: почему только черные мухи?.. Потому, Алексей Иванович, что других было мало в моей жизни.

Нет, были все-таки. Но все это или детство, или ранняя молодость, девические годы и — полтора года на хуторе Новопетровка…»

…На дворе стоял сентябрь, конец его. День был веселый, солнечный, но не такой удушливо жаркий, как вчера и третьего дня, когда она с трудом переходила улицу — асфальт раскалился до того, что сквозь тапочки жгло ноги. Но не из-за погоды же так легко и спокойно на душе, такое равновесие в мыслях? Неужели оттого только, что — одна, что можно расслабить мышцы, выйти из этого гадкого, невыносимо тягостного состояния, когда целый день кажется, будто на тебя пистолет наведен?!

Юра и Женя с утра на пляже, она перемыла посуду, послушала последние известия, заштопала локоть на кофточке, перебрала полчашки крупы — той, что когда-то в Петербурге называли «смоленской», — и вспомнила, что надо еще что-то сделать, что-то важное. Да… Пантелеев ждет… обещал товарищу… надо пользоваться минутой, пользоваться тишиной, тем, что никого нет дома.

Ах, какая тишина! Только будильник тикает, да в холодильнике что-то покряхтывает и вздыхает. Пользуйся минутой, старуха! Скоро из Киева приедет Юрий-младший, «юниор», как называет его отец, и тогда — прощай всякий покой: целый день товарищи, хлопанье дверей, дурацкий гогот, какой-то слабенький, немужественный запах сигарет, завывающие пластинки…

Что-то ей все-таки мешало встать, пойти в коридор. Да, надо снимать корзину!.. Чемодан стоял, втиснутый в узенькое ущелье между стеной и платяным шкафом. Она сама ставила на него — для пущей надежности — плетеную корзинку с бельем. Еще на кухне она почувствовала, что волнуется. Во-первых, вспомнила, что корзина с трудом втискивается в эту щель, а еще мелькнуло в памяти, что прошлый раз, стаскивая корзину, поцарапала, слегка порвала обои. Совсем чуть-чуть, не сразу и заметишь, — скандала, конечно, никакого не будет, но что-нибудь язвительное, остроумное мадам непременно скажет. От греха подальше, она тогда же хотела подклеить обои, даже искала на столе у сына клей, но не нашла…

Надо было и хотелось еще посидеть. Так хорошо, так мило тикали часы… Так уютно, напоминая что-то далекое, детское, пошевеливалась занавеска на открытом окне… Но все-таки заставила себя — встала, пошла в коридор и не успела дойти до шкафа, как почувствовала сильную боль в темени и в плече, открыла глаза и увидела, что лежит на своем диване, укрытая одеялом. Голова, как всегда после приступа, пылает, во рту пересохло. А за столом, спиной к ней, сидит, читает газету, Юрий. Горит лампа, значит уже вечер.

— Юра! — сказала она. Но, наверно, сказала тихо, одними губами, он не пошевелился. Она застонала.

Он опустил газету, повернул голову.

— Очнулась? Ну, как ты?

Хотела сказать: намочи полотенце, горит голова. Но голоса не было. Промычала что-то.

Не поднимаясь, он сказал:

— Сейчас, наверно, приедет врач. Женя пошла звонить…

Она опять куда-то провалилась. А очнулась в блаженном состоянии. На голове мокрое полотенце, пахнет спиртом, значит — был врач, сделал укол. И, значит, будет сон, будет какое-то время легко дышаться, хорошо думаться.

Голос Жени:

— Есть хочешь?

— Чаю. Горячего.

— А если яйцо всмятку?

— Благодарю. Съем.

Не открывая глаз, ест, как маленькая, с ложечки яйцо. Откусывает хлеб с маслом… Пьет горячий чай с кагором.

— И чего тебя, скажи на милость, понесло в коридор?

Хочется сказать: «А ты не думаешь, Женечка, милая, что было бы куда хуже, если бы понесло не в коридор, а, скажем, на лестницу?»

Но она молчит. С наслаждением глотает чай. Улыбается.

Хочется сказать: «Уйдите. Прошу вас, умоляю. Оставьте меня, оставьте одну с моими хорошими мыслями…»

Откуда эта музыка? На кухне? Это же вальс Штрауса…

Кто это? Где это? Сколько мне лет? Шестнадцать? Мой первый танцевальный вечер. Первый бал Наташи Хабаловой… Куда мы ехали? На Васильевский, в кадетский? Или в приют принца Ольденбургского? Помню, было это на Рождество, пахло елкой. Папа и платье осматривал по-женски придирчиво и давал наставления: не танцевать долго с одним кавалером, не смеяться громко, не бегать, а ходить, не отказывать тем, кто приглашает на танец, не молчать…