Юрий Брайдер - Миры под лезвием секиры. Между плахой и секирой

— В штрафняк посадите или на общем собрании прорабатывать станете?

— Зачем? У нас свой закон, своя правилка.

Лишай ушел, а Зяблик еще долго лежал, тупо наблюдая, как по стенам и потолку перемещаются клопы, одуревшие от голода и поэтому вышедшие охотиться по свету. Как и любой нормальный зек, он страстно мечтал о воле, теперь же, когда она вроде бы наступила не ощущал не то что радости, а даже банального облегчения. Не так представлял себе все это Зяблик. Свобода, полузабытая и уже как бы даже утратившая реальность, была для него светом, маем, цветущим садом и ясной далью, а впереди маячила большая кровь, большое горе и новая большая тюрьма под каменным небом.

Он встал и, обойдя всю зону, кое-как собрал бригаду. Из тридцати с лишним душ удалось сыскать только семнадцать — кто-то погиб, кто-то попал в лазарет, кто-то уже прибился к стихийно возникавшим артелям, в которые собирались бывшие подельщики, земляки или просто давние кореша. Сначала похоронили Заура, Балабана, Силкина и еще четверых, для кого первый глоток свободы оказался и последним. Потом занялись делами насущными — приборкой камеры, все еще продолжавшей оставаться для них единственным кровом, и приготовлением пищи. По всей зоне горели костры из разобранных деревянных построек, мебели, заборов и автомобильных покрышек. На них варили гречневую кашу, обильно сдобренную свиной тушенкой, и кипятили чай, не жалея заварки. Некоторые гурманы даже пробовали жарить шашлыки из протухшего в обесточенных холодильниках мяса.

Поев, все бригады первого отряда собрались у проходной. Никто их не строил, но зеки, повинуясь привычке, сами разбились на шеренги. После долгого торга, в ходе которого администрация лагеря подняла цену ста ведер воды аж до трех человек, ворота слегка приоткрылись. Каждого выходящего тщательно шмонали

— опасаясь удара в спину, охрана искала оружие. При этом обе стороны крепко и витиевато ругались, обещая в скором времени рассчитаться за все обиды.

До реки было метров пятьсот, и по всей этой дистанции с интервалом в двадцать шагов стояли вооруженные менты и охры, некоторые даже с собаками на поводках. Выглядели они (не собаки, естественно) хмурыми и плохо кормленными. Подходить к ним ближе чем на десять метров запрещалось под угрозой стрельбы на поражение — об этом категорическом условии было объявлено еще у ворот.

— Что, дядя, хреново живется? — спросил Зяблик у одного из охранников, немолодого человека с вислыми казацкими усами.

— Хреново, племяш, — ответил тот без озлобления. — Только не думай, что вам шибко подфартило. Скоро о буханке казенной чернушки да о тюремной робе, как о счастье, вспоминать будете.

— На, не побрезгуй, — Зяблик протянул ему пригоршню сухарей, доставшихся в наследство от Силкина.

— Да разве можно хлебом брезговать, — охранник охотно, но не теряя достоинства, подошел к нему. — Я его сам и есть-то не буду. Вот дружку своему дам немного, — он кивнул на черную лохматую овчарку, исподлобья глядевшую на Зяблика. — А остальные внуку отнесу. С хлебцем сейчас туго. Картошка есть, а с хлебцем туго.

Река далеко отступила от берегов, и Зяблику пришлось добираться до чистой воды по вязкому илу, поверх которого сохли пышные гирлянды темно-зеленых водорослей. На той стороне тоже торчали хмурые автоматчики, а слева и справа от них мальчишки ловили марлевыми сачками рыбную мелочь и собирали раковины-перловицы. Среди них стояла стройная голоногая девчонка лет семнадцати и глазела из-под ладони на водоносов, цепочкой растянувшихся по склону холма. Было явственно заметно, что под платьем у нее нет лифчика. Урки, жадно косясь на девчонку, спорили между собой о наличии или отсутствии трусиков. Обе версии имели своих сторонников, но в конце концов пришли к выводу: трусики скорее всего есть, но очень маленькие.

Наполнив ведро, Зяблик долго стоял по колено в воде, посматривая по сторонам. Один из автоматчиков, по-своему истолковав его медлительность, махнул рукой — иди, мол, отсюда. Любому зеку, рискнувшему удрать вплавь, здесь грозила печальная участь небезызвестного Василия Ивановича Чапаева.

На обратной дороге Зяблик вновь притормозил возле усатого охранника.

— Как хоть зовут тебя, дядя? — спросил он, поставив ведро на землю.

— Аль в друзья ко мне набиваешься? — лукаво сощурившись, осведомился тот.

— Да нет, я просто так…

— Меня Петром Петровичем можешь кликать. А дружка моего — Маркизом.