Генри Олди - Черный Баламут. Трилогия

Новости, дурные или очень дурные, задерживались. Регент хотел первым допросить злополучного вестника, еще до того, как в зале соберутся главные сановники державы — но лекари строго-настрого запретили врываться в Покои Отдохновения, где они приводили в чувство единственного свидетеля.

Иначе может случиться так, что спрашивать захотят многие, а отвечать будет некому!

Вот ведь какое странное дело: лекарское умение ковыряться в смертной плоти всегда считалось занятием низким, недостойным высших варн! Кое-кто из брахманов-законников даже путал целителей с цирюльниками — предлагая зачислить их скопом в чандалы-неприкасаемые, строго оговорив, когда и в каких случаях не возбраняется прибегать к их услугам!

Идеи высокоумных брахманов в свое время поступили на рассмотрение еще к царю Пратипе, деду Грозного, — но Пратипа тогда скорбел животом и встал на сторону лекарей.

Так и остались шудрами.

Мало-помалу зал стал наполняться людьми с одинаково заспанными физиономиями. Одного из престарелых советников принесли в паланкине, а в сам зал старца пришлось втаскивать на носилках — им оказался тот самый брахман, что участвовал в знаменитом сватовстве, в последние годы ноги отказывались служить изношенному телу. Хастинапурская знать, подобно рядовым горожанам, отвыкла от тревог и теперь внимательно следила за выражениями лиц регента и вдовствующей царицы.

Что скажут? Не подадут ли знак?!

Тем паче что до официального возведения на престол царевича Читры оставалось меньше недели.

На ступеньках у трона вертелась мартышка в ярком головном платке, игнорируя опасную близость тигров-альбиносов. К старости Кали стала втрое сварливей, шерсть ее местами поседела, местами вылезала пучками, обнажая бледно-розовую кожу, — и многие всерьез поговаривали, что в обезьянке и впрямь сидит частица Темной, богини злой судьбы. Дескать, Грозный приручил злосчастье, и потому держава в последние годы процветает! Да и сам регент обласкан небесами! Не жизнь, а сплошное везение…

Эти разговоры бродили по Хастинапуру, от общественных бань до ремесленных кварталов, и сами себе удивлялись.

Если жизнь похожа на сказку, то почему сам Грозный менее всего похож на баловня судьбы?

…Наконец резные створки дверей в конце зала распахнулись, впуская вестника.

И плечистый слуга опустил колотушку на медный гонг, заставив медь произнести священный звук «Ом-м-м!», начало начал, вдох рождения и выдох гибели.

Вошел вестник сам, своими ногами, хотя его изрядно пошатывало, и на обветренном лице воина застыла изумленная гримаса. Так бывает, когда человек внезапно оглохнет и никак не может привыкнуть, что мир остался ярким, но перестал быть звонким.

Выйдя на середину, он упал на колени и схватился обеими руками за горло, словно хотел помешать словам вырваться наружу.

— Беда, Грозный! — хрипло прозвучало и эхом раскатилось под сводами. — Беда!

Гангея сразу узнал гонца. Им был Кичака, верный крепыш Кичака: дослужившись за это время до чина сотника, он был приставлен к царевичу лично сыном Ганги. Тот, кто осмелился вопреки приказу тайно охранять самого Гангею, теперь не позволял пылинке упасть на доверенного ему наследника, став тенью гордого юноши — и вот…

Беда! Беда, Грозный!

— Что произошло? — спросил Гангея во всеуслышание.

Он уже понимал, что произошло, сердце с самого начала подсказывало ему правду, но правда должна была прозвучать в присутствии всех.

Глухой Кичака явно не услыхал вопроса, но понял его смысл.

— Мы спускались к побережью Хиранваты, — громко начал сотник, собираясь с духом. — Сиятельный царевич Читра, бык Закона, и мои люди… Мы отстали, Грозный! Отстали! Боги, за что?! Почему жизнь иногда зависит от резвости коней?! Почему?!

Боги молчали, вместе с людьми ожидая продолжения рассказа.

И смотрел в пол регент, втайне морщась от крика Кичаки и машинально поглаживая старую обезьянку, тезку злой судьбы, — словно ему единственному ни к чему были слова, чтобы увидеть внутренним взором трагедию на берегу прозрачной Хиранваты-Златоструйки…

Это была потрясающая лань. Огненно-золотая, с точеными ножками, она неслась по лесу вспышкой шалого пламени и время от времени косилась назад влажно-смоляным глазом. Царская добыча! Ну и пусть колючие ветки злобно хлещут по лицу, а конь вытягивается в струну, отдавая бешеной скачке последние силы! Вперед, через пни и колдобины, вихрем одолевая прогалины и чуть ли не кубарем скатываясь по косогорам, вперед и только вперед!..