Генри Олди - Черный Баламут. Трилогия

Вернее, не люди — человек. Один. Он шел по следу Гангеи, очень стараясь двигаться беззвучно и не отставать, но если второе ему почти удавалось, то первое…

Гангея огляделся по сторонам — и вдруг одним прыжком оказался за стволом векового тамаринда, который мог укрыть троих наследников вместе с их престолами.

Как и предполагалось, преследователем оказался ретивый крепыш десятник. Не став разыгрывать представления (хотя соблазн был велик!), и даже не до конца насладившись растерянностью десятника, Гангея вышел из-за дерева.

— Я ценю твою преданность, Кичака. Поэтому не стану тебя наказывать за нарушение приказа. Удовольствуйся этим и возвращайся в лагерь. И упаси тебя Тридцать Три от попытки нарушить приказ еще раз!

— Слушаюсь, мой господин, — тяжело вздохнул Кичака и, понурясь, зашагал обратно.

На каждом втором шаге он грустно сплевывал себе под ноги, и слюна, красная от жвачки-бетеля, казалась кровяными сгустками.

Гангея минуту колебался — не взять ли Кичаку с собой? Потом решительно мотнул головой и продолжил свой путь.

Речной простор открылся сразу, единым махом, и воды Ганги лениво плеснули перед тобой.

— Здравствуй, мама, — одними губами произнес ты и начал раздеваться, согнав с плеча обидевшуюся мартышку. По мере того как детали одежды, одна за другой, ложились в аккуратную стопку, тело твое постепенно обнажалось, и всякий, увидевший это монументальное зрелище, несомненно, восхитился бы.

Или ужаснулся.

Ты был огромен. Лишенный сколько-нибудь заметных жировых отложений, ты также был лишен видимого рельефа мышц и выпирающих жгутов сухожилий — чем гордились друг перед другом многие дружинники и знатные воины. Рама-с-Топором, туго скрученный из стальной проволоки аскезы и воли, напоминал готовую ужалить кобру, ты же был иным. Гладкие пласты броней облегали тело, отнюдь не спеша вздуваться или перекатываться под кожей от каждого движения, — и это делало тебя обманчиво-медлительным, похожим на быка-гаура.

Но стремительный тигр предпочитает обойти стороной поляну, где пасется матерый гаур…

Твоя мать, Ганга, текущая в трех мирах, могла бы подтвердить: таким был ее отец, седой Химават, когда горный великан принимал человеческий облик.

Наконец ты разделся догола, успокаивающе махнул: рукой обезьянке и стал входить в воду. Мартышка отчаянно заверещала, заподозрив хозяина в желании свести счеты с жизнью (со стороны такое действительно могло показаться, и не только глупой мартышке!), но ты продолжал погружаться, пока не вошел в реку по подбородок. Только тогда ты позволил себе остановиться и замер на месте, смежив веки.

«Мама…»

Ответа не было — лишь великая река равнодушно катила мимо свои воды, изредка плеща в лицо любопытной волной.

«Ну пожалуйста, мама…»

Тишина.

«Она не придет, — понял ты, с сожалением открывая глаза. — Ее нет сейчас во Втором мире. Есть только безразличная река. Что ж, мама, ты там, где и положено быть богине — на небе. Может, когда-нибудь… В другой раз. До свидания, мама…»

Ты понуро выбрался из реки, на радость скакавшей вокруг Кали, и начал медленно одеваться, забыв вытереть с тела воду Ганги.

Все было правильно. Богиня не обязана являться по первому зову своего взрослого сына. Умом ты прекрасно понимал это, но сердце жгла детская обида: ехал, спешил, надеялся на встречу…

Вернулся Гангея, как и обещал, перед закатом. Отказавшись от ужина, прошел в свой шатер и повалился на разостланную слугами постель. Он прекрасно мог бы провести ночь и на голой земле, но сейчас грустные думы мешали забыться сном даже на царском ложе.

На душе скребли кошки — и печаль, ранее светлая, превращалась в глухую тоску, становясь с каждой минутой все темнее, словно там, внутри, садилось солнце.

Забылся он только под утро.

Колесницы оставили под присмотром возниц — извилистая тропинка, что вела отсюда к обители Рамы-с-Топором, не слишком поощряла бездельников, опасающихся трудить ноги! Пришлось уважить Курукшетру и идти пешком: Гангея и трое его людей во главе с бдительным крепышом Кичакой.

Воины тащили два увесистых ларца с тканями, драгоценностями и священными благовониями — дары благодарного ученика своему гуру.

«Откажется? Браниться станет?! Отлично! С самым невинным видом ПОПРОШУ его тогда принять этот хлам, в ноги паду — и никуда наш Рама не денется! Обет давал?! Извольте выполнять! Впрочем, если он, в свою очередь, ПОПРОСИТ меня выкинуть дары в пропасть…» — посмеивался в усы Гангея.