Николай Удальцов - Модель

А ей — нет…

…Разумеется, Бау была моей самой лучшей моделью, и я написал с нее не одну картину; и картину под названием «Нежность», я не мог написать с кого-то другого.

Хотя, начиная эту картину, я не знал, что завершать ее мне придется с совсем иной женщины…

…Но в тот момент главным было не это, а то, что она училась.

Однажды, когда я захотел написать женщину, отраженную в зеркале на фоне горящей свечи, она пришла ко мне и, еще не начав раздеваться, сказала, вздохнув.

Хотя вздоху я, в первый момент не придал значения:

— Чем вы, дядя Петя, занимаетесь?

— Гряду.

— Это — как?

— Не знаю.

Но сегодня по телевизору сказали, что грядет новое время.

И — новое искусство.

Вот я и гряду.

А ты — чего вздыхаешь?

— Мне реферат по истории написать нужно.

— А нельзя просто скачать с Интернета? — спросил я.

И тогда самые красивые на свете губки, став еще и творческими губками, произнесли самые мудрые на свете слова:

— Повторять чужое — не интересно.

Тогда я отложил кисти и присел за стол:

— Тяжело?

— Ага.

У нас ведь теперь борьба с фальсификацией истории.

— Ну и что? В чем проблема? — спросил я. Отметив при этом, что Бау раздевается.

— Проблема в том, что сейчас на всю историю совсем другой взгляд.

Даже по сравнению с тем, что было в школе, — серьезно проговорила она.

И хотя я мог бы пошутить, сказав правду: «История — это наука, как раз и созданная для фальсификации», — мне пришлось ответить тоже серьезно:

— Проблема в том, что как бы медленно ни текла история, она всегда движется быстрее человека.

И, глядя на происходящие события, люди могут понять только одно — насколько они от этих событий отстают.

— Дядя Петя, ну как же так?

Это же наша собственная история.

Мы же ее сами создавали — историю великой страны.

— Понимаешь, Бау, своя история — это всегда замкнутый круг.

Создают историю только те страны, которые смогли вырваться из замкнутого круга своей истории. — Я замолчал не потому, что видел, как Бау раздевается, просто в своих рассуждениях мне пришлось вступить на территорию, на которой аргументом могли быть только примеры.

А примеры мне в голову не приходили.

И тут она сама пришла мне на помощь:

— А у нас препод — сталинист.

— Ну и что он вам говорит? — насторожился я.

Мне ведь очень хотелось, чтобы она училась у приличных людей.

— Он говорит, что Сталин построил великое государство.

И что он строил заводы.

— А он не говорит вам, что не заводы главное для цивилизации, а люди?

И Сталин построил волчачье уродство, в котором не заводы служили людям, а люди — заводам.

Кстати, и великость государства должна служить реальным людям, а не люди — абстрактной великости.

Если за величие страны люди должны платить плохой жизнью, так на кой черт нужно такое величие?

— Что же, по-вашему, нужно сравнивать сталинистов с волками?

— Вообще-то, сравнивать сталинистов с волками это — оскорблять волков.

По большому счету у сталинистов нет аналогов в живой природе.

— А еще наш препод говорит, что Сталина нет на нынешних воров во власти.

— Знаешь, девочка, если мы призываем Сталина решать проблемы нашего времени, значит, ничего лучше, чем наши нынешние воры во власти, мы не заслуживаем.

— Почему это?

— Потому что воры все же лучше, чем убийцы.

— Да-а? — Кажется, мои слова заставили ее не только задуматься, но и заинтересоваться:

— Дядя Петя, а где можно прочитать самое полное описание сталинизма?

У Волкогонова или Радзинского? — она прошлась глазами по книжным полкам стеллажа у кровати, и в ответ я почему-то улыбнулся:

— Самое полное и потрясающее описание сталинизма можно найти у Чуковского.

— Где-где?

— В «Тараканшце».

И усами шевелит, и детишек обещает покушать, — и только сказав это, я вдруг понял, каково было жить потом, в тридцатых, Корнею Чуковскому, написавшему в двадцатых про усатого таракана, уничтожавшего вокруг себя все живое…

— Ага, дядя Петя, шутите.

— Не шучу.

— А вот наш препод говорит: «Вот и получили вы вашу демократию.

Теперь — радуйтесь».

— Ваш препод просто глупец.

— Почему?

— Потому что только глупец думает, что то, что получилось — это единственное из того, что может быть.

А хотели мы совсем не этого.

Правда, любой народ после тирании знает — чего он не хочет.

Но того, что он хочет, — после тирании не знает никакой народ.

— Может быть, дядя Петя.