Алексей Тарновицкий - Станцуем, красивая? (Один день Анны Денисовны)

Первый зевок, что-то спать хочется, книжку на тумбочку, я тебе не мешаю? — нет, читай дальше… И опять вроде бы всё путем, как у людей. Но потом выключается свет, и вот оно — напряжение, странное, невесть откуда вылезшее, потрескивает в воздухе электрическим разрядом; лежат два чужих существа, сжавшись, повернувшись друг к другу спинами, ждут. Чего ждут? Его и ждут — ощущения стены. Где она, родимая? Ах, вот же она: торчит как ни в чем не бывало посреди кровати, верх теряется в облаках, низ в ядро земли упирается, не пройти, не проехать. Ну, слава богу, теперь все на месте, можно расслабиться, а вот и сон накатил.

И надо же такому случиться: этой ночью, откуда ни возьмись — рука! Его, Славина, рука на ее, Анькином плече. Первая мысль — удивление: как же он сюда пролез-то, через такую преграду? А потом вдруг вспоминаешь: да мы ведь под одним одеялом, долго ли руку протянуть… И сразу растерянность: что делать? А рук уже две, и тело, верное инерции прежнего опыта, откликается, поворачивается, совершает нужные движения. А в голове бьется: что ты делаешь?! Зачем?! Но он ведь свой, вместе едете. Как же оттолкнешь своего, как выбросишь его с подножки в черную, мерцающую темь? К тому же вон как старается, хочет, чтоб хорошо, и этак и так. «Ту-ту-у!» — заливается поезд, ритмично стучит по рельсам надоедливая долбежка колес. Когда же наконец доедем? Ну, вот и станция, можно спать.

— Как ты? — спрашивает Слава, снова тыкаясь носом в Анькину шею.

— Нормально, — говорит она, приподнимает ложечку и внимательно смотрит на стекающую жижу. — Славик! Ты мне мешаешь, подгорит!

— У тебя не подгорит, — льстиво возражает он, пытаясь заглянуть ей в лицо.

Нет, не получается: Анька слегка поворачивает голову, и плотная занавеска волос отгораживает ее от настойчивого, ищущего Славиного взгляда. Волосы у Аньки дай бог каждой — длинные, до пояса, темные и блестящие, как на картинке с импортного шампуня. Попробуй пробейся сквозь такую паранджу.

— Ну, Слава! — она мягко выворачивается из-под его руки. — Как там Павлик? Встает?

— Встает, встает… — разочарованно вздыхает муж. — Уже в ванной.

Анька выключает газ под кастрюлькой и лезет в шкафчик за тарелками. Разочарован так разочарован, ничего страшного. Даже полезно, чтобы не вообразил ничего лишнего. На языке Славы случившееся ночью называется «налаживанием отношений». Так вот: не будет никаких отношений. Будет стена еще крепче прежней, чтоб рука не пролезла. Уж теперь-то не получится застигнуть ее врасплох. Анька воинственно мечет на кухонный столик тарелки, ложки, вилки, ножи…

— Ножи-то зачем? — недоуменно спрашивает Слава.

— Ах, да! — спохватывается она. — Не знаю, зачем я их вытащила. Да и вилок тоже не надо.

Глаза их на секунду встречаются — по чистому недоразумению, не иначе, и всё из-за этих дурацких ножей. В глазах у Славы вопрос: «У нас ведь все в порядке, правда?» Зато Анькин взгляд прыгает в сторону, как застигнутая врасплох кошка — на стену, на пол, в окно… Ах, вот же ножи — хорошо, что есть на чем сосредоточиться. Можно сказать, живем на ножах. На ножах и на Павлике. Где же он, свет очей, ультимативное связующее звено?

— Павел! — кричит Анька строгим голосом. — Что ты там копаешься? Завтрак на столе!

Взлохмаченный заспанный мальчик молча входит в кухню, залезает на стул, угрюмо смотрит в тарелку.

— Опять каша…

— Точно, — с нажимом подтверждает Анька. — Опять каша. Опять утро. Опять школа. Опять всё. Жизнь это что?

— Поездка… — обреченно говорит Павлик и громко зевает.

— Поездка по железной дороге, — кивает мать. — От станции к станции. Ту-ту-у! Что у нас сегодня? Арифметика, русский…

— И собрание. Родительское. Светлана Константиновна сказала, что если вы опять не придете…

— Господи, чуть не забыла! Славик!

На этот раз важность предмета обязывает ее посмотреть на мужа, что Анька и делает, по возможности, впрочем, ограничивая время прямого зрительного контакта. В Славиных глазах торчит все тот же немой вопрос: «У нас ведь всё в порядке, правда?» Вот ведь зануда… хватит, проехали!

— Славик, сегодня ты идешь на родительское собрание, — объявляет она тоном, не терпящим возражений.

Павликино восторженное «Ура, папа!» и недоуменное Славино «Почему я?!» сливаются для Аньки в одно восклицание, неприятное сразу в нескольких смыслах.

— Потому что ты! — раздраженно произносит она и теперь уже не отводит взгляда.

Теперь уже на вопрос, всё ли в порядке, можно ответить твердо и отрицательно. Теперь уже есть повод.