Хосе-Мария Гельбенсу: Вес в этом мире

Мне следовало умереть несколько лет назад. Этого не случилось, а жить мне тяжко. И, кроме того, мне все безразлично.

Уж не хочешь ли ты сказать, что именно поэтому запер себя здесь?

Запер себя? И да и нет. Это мир вытолкнул меня.

Бедный мир. Каким же образом мир виноват в том, что ты здесь обосновался?

Откуда ты приехала? Разве ты не смотришь по сторонам? Разве ты не видишь его? Он же просто невыносим. Он не дышит, не думает, он не более чем суетливое скопище ужасных людей, масс, которые перемещаются, топчут его, — настоящее болото; идти по нему так неприятно… Здесь, по крайней мере, мне все это не приходится терпеть. Разумеется, мир не виноват — в чем он может быть виноват? Просто он невыносим, вот и все. Мне этого вполне достаточно. А кроме того, мне и правда все безразлично. Жизнь превратилась в ожидание.

Не хнычь. В ожидание? И чего же ты ждешь?

Смерти, определенности.

О господи.

Я вполне серьезно. Я совершенно не боюсь. Мне все безразлично.

Вот уж не ожидала приехать сюда и застать тебя в таком состоянии. Ты не был таким, когда я тебе звонила: тогда ты просто покорил меня, ты был человеком, который наконец может безмятежно, как звезда, взирать на мир, ведь правда? А что теперь? Что это с тобой? Ты интересничаешь? Ну, понятно: старый опытный соблазнитель продолжает свою подрывную работу. Я тебя знаю, я тебя помню. Скажи-ка, ты скрываешься не только от масс, но и от женщин?

Женщина — тайна, масса — зверь.

Понятно. Ну да ладно, надеюсь, мы все-таки сможем поговорить, несмотря ни на что, — конечно, не сейчас, а когда ты спустишься с небес на землю. Полагаю, такие дела, как, например, мои, тебя не интересуют, но меня они как раз очень интересуют. Никаких тайн — ты уж прости, чего нет, того нет, — одна только неопределенность, путаница и смятение. Ты ведь понял это, правда? Понял из нашего разговора.

Ты меня интересуешь, интересуешь, как всегда. И если ты думаешь, что нет, то очень ошибаешься. На самом деле я доволен, что ты приехала. Я удовлетворен.

Вот эгоист!

Да, признаю, это мне льстит. Образ старого мудреца, созерцающего мир, просто смешон, если учесть, что это за место. Здесь можно созерцать только рутину, повторение одного и того же. Все и каждый делают то же самое, что и каждый день. Здесь нет ни отдыха, ни покоя, ни уединения — совсем наоборот: здесь приходится бороться, чтобы окончательно не превратиться в идиота. Время тянется нескончаемо долго, а когда наконец наступает лето и приезжают новые люди, заполняющие собой все, оказывается, что они приехали, только чтобы посозерцать самих себя, занятых летним отдыхом: они, как животные, бродят туда-сюда в поисках еды и день за днем повторяют одно и то же — те же самые жесты, те же самые разговоры, то же самое поведение, — вкрапляя в него какие-то мелочи, которые нужно превращать в важные дела, чтобы не ошалеть от скуки… Местные жители и туристы — как орел и решка одной монетки. Тот же самый мир — никуда от него не денешься, — только шума и грязи поменьше. Так что, если не считать книг, общаться мне здесь, увы, не с кем. Я зажился на свете, мне бы уже следовало умереть.

О ком я приехала поговорить — о тебе или обо мне?

Конечно, о тебе, я эгоист, я только все время жалуюсь, или называй как хочешь, но позволь мне поговорить с тобой, имей сострадание: знаешь, временами я вдруг отдаю себе отчет, что разговариваю с деревьями. Как ты думаешь, в чем еще выражаются одиночество плюс немощь? Да-да, немощь, не надо этих гримас.

И тем не менее, ты же думаешь, мыслишь. Ты напоминаешь мне Дон Жуана:

Там именно так сказано?

Да, только глагол другой.

Это из «Дона Хуана Тенорио»? [2] «Дон Хуан Тенорио» («Дон Жуан») — поэма знаменитого испанского поэта-романтика Хосе Соррильи-и-дель-Мораля (1817–1893).

Из «Дон Жуана» Байрона.

Не читал. В общем-то, если человек принимается разговаривать с деревьями, это значит, что его мысль некоторым образом высыхает, потому я и молю о сострадании. Разве Байрон не был тщеславным, самонадеянным романтиком? Но погоди, ты даже еще не разобрала свой чемодан, и нам надо поужинать. Позволь мне выразить протест. Неужели ты не сжалишься над бедным отшельником? Мы будем говорить о тебе, будем говорить, сколько тебе заблагорассудится, день, два, три… Кстати, сколько времени ты здесь пробудешь?