Колум Маккэнн - Танцовщик

как-то он был у врача, и тот поразился, что Виктор все еще жив, не говоря уж здоров, ему полагалось бы помереть не один год назад, а Виктор сказал ему: «Жизнь человека, если это хорошая жизнь, старше его самого», и доктору так понравились эти слова, что он украсил ими стену своей приемной на Парк-авеню, а Виктору выдал две сотни чистых бланков для рецептов и денег с него не взял

и вскоре Виктор выходит из уборной, а Руди — из своей спальни и как ни в чем не бывало скользит по гостиной, облаченный в прекрасную белую рубашку с удлиненным воротником, тесные белые джинсы и туфли из змеиной кожи, для Виктора у него не находится даже улыбки, но того это не заботит, он знает, теперь может произойти что угодно, все глаза следят за продвижением Руди, он выглядит как человек, только что постигший саму идею счастья, откидывает рывком головы волосы, которые упали ему на глаза, и комнату вдруг наполняет ощущение магнетизма. Руди кажется связанным с каждым, а Виктор остается одним из немногих, не участвующих в представлении, взамен он довольствуется мгновением покоя, наблюдая, как Руди собирает вокруг себя людей и произносит пылкую речь о балете как эксперименте, в котором все твои побудительные мотивы нацелены на созидание приключения, а конец каждого приключения есть новый побудительный мотив к дальнейшему созиданию. «Если танцовщик хорош, — говорит Руди, — он должен оседлывать время! Должен перетаскивать старое в новое!» — в ответ слушатели кивают и соглашаются, очарованные словами Руди, его выговором, ошибками произношения. Виктор уже много раз видел это: умение Руди овладевать толпой даже вне сцены, способность раскачиваться от бессмыслицы к глубине и обратно к бессмыслице, «Боже милостивый, он не только прекрасен, он еще и умен!», Виктору нравится наблюдать за лицами людей, когда Руди расходится в полную силу, это одни из немногих успокоительных мгновений в жизни Виктора, он смотрит, как изменяется Руди, — и, разумеется, тот не моргнув глазом тут же разбивает, швыряя в камин, шесть бокалов подряд, а после садится за концертный рояль и играет этюд Шопена, и комната затихает и тянется к нему, а он, доиграв, кричит: «Не аплодировать!» — ибо каждому ведомо: Руди нуждается в похвалах, но и ненавидит их, для него жизнь — непрестанная череда неудач, а продолжать ее можно, лишь веруя, что ты еще не сделал лучшего, на что способен, ведь сказал же Руди когда-то: «Не столько я люблю трудности, сколько трудности любят меня»

Виктор видел однажды в Париже, как массажист Руди, Эмилио, разминал его в гримерной перед «Корсаром», — Руди лежал на массажном столе, идеально вылепленное тело, крепкое, белое, все в перевитых мышцах, увидев такое, начинаешь невольно посматривать на свое, но удивило Виктора не столько телосложение Руди, сколько то, что перед массажным столом стояла особая подставка, а на ней книга, которую Руди читал, подписанная автором: «Рудольфу с наилучшими пожеланиями, Сэм», книга Сэмюэла Беккета, — Руди наизусть знал большие куски из нее и позже, той же ночью, на званом обеде в австрийском посольстве, встал и процитировал — идеально, слово в слово — длинный пассаж о камушках в кармане и камушках во рту, сорвав шумные аплодисменты, а еще позже, возвращаясь домой, скорым шагом направился к Сене, рассказывая на ходу, как он уверовал в то, что в искусстве не должно быть цельности, никогда, что его бальзамирует совершенство, но в нем должна присутствовать и какая-то прореха, разрыв, — таков персидский ковер с неверно завязанным узелком, — потому что это и делает жизнь интересной: «Ничто не совершенно, даже ты, Виктор», а дойдя до реки, Руди сгреб горсть камушков, забрался, позаимствовав у Виктора пальто, на парапет и стоял, с трудом сохраняя равновесие, снова произнося ту же речь, широко разведя руки, и Виктор гадал, что случится, если Руди свалится в воду, если сама Сена станет танцевать с ним

Виктор радуется, понимая, что прием приобрел наконец плавность хода, как машина после старательной смазки, все едят и пьют, квартира гудит от разговоров, Руди исполняет роль идеального хозяина, обходя столы, болтая с гостями, предлагая тост за тостом за своих товарищей танцовщиков и танцовщиц, за Марту, за Марго, «За сам танец!» — и Виктор понимает, что обязан поддерживать набранные приемом обороты, и потому скачками пересекает комнату, вытаскивает из конверта пластинку «Темптейшнс», устанавливает ее на проигрыватель, отекает иглу, подкручивает ручки тембра и громкости, а затем влетает в кухню и рявкает слугам: «Чтобы там через пять минут ни единой тарелки не было! Очистить все долбаные столы! Принести Руди выпить! Принести выпить мне! Всем до единого!» — и из гостиной выплескивается музыка, пиджаки набрасываются на спинки стульев, ступни выскальзывают из туфель, пуговицы рубашек расстегиваются, сдержанность гостей испаряется (не без помощи спиртного). рядом с проигрывателем трясет телесами толстяк в мягкой шляпе. Мик Джаггер крутится на рояльном табурете, чтобы получше все разглядеть. Фонтейн хохочет, запрокинув голову. Тед Кеннеди срывает галстук, появляется Энди Уорхол в ярко-красных штанах, из своей квартиры наверху спускается Джон Леннон под ручку с Йоко Оно, и Виктор чувствует, как ночь насыщается электричеством, тела покрывает испарина, бокалы переходят из рук в руки, мужчины многозначительно облизывают кончики сигар, и вскоре воздух наполняется ведомыми шепотом разговорами о сексе («Ну слава богу!»), как будто квартиру заполонили внезапно шпанские мушки, не знакомые прежде люди доверительно прижимаются друг к другу, женщины украдкой щекочут одна у другой кожу изнутри предплечий, мужчины трутся плечами. Виктора пронзает ощущение собственной силы, он наблюдает за Руди, перепархивающим от одной группы гостей к другой, заряжая всех эротичностью, мужчин, женщин, не имеет значения, видя в происходящем гимнастическую разминку перед часами, которые ждут впереди