Ляман Багирова - Смородинка (сборник)

— Вот, смотри, каранкушик, — бормочет Карл Иванович, если смешать синюю и желтую краски будет зеленая, а если — красную и синюю — то фиолетовая.

— А это что? — я протягиваю руку к небесно-голубой краске, такой яркой, что глазам от нее больно.

— Это берлинская лазурь. Не трогай. Ручки испачкаешь, мама поругает.

Я словно стихи слушаю неведомые названия красок: шарлахово-черный, индийская желтая, темный кармин, цвет марсельской черепицы. Карлуша видит мое восхищение и продолжает вдохновенно:

— Вот проснешься утром, на потолок посмотришь, а там сирень всегда цветет. И свет от нее такой хороший. Будешь Карлушу помнить?!

— Буду! — разом выдыхаю я, — и Карлуша умиляется еще больше.

— Ангел мой! Я тебе такой сад на потолке напишу!!

В комнату входит мама, одобрительно смотрит на нас, ставит перед Карлушей стакан чая, а передо мной тарелку с черешней и выходит. Карл Эстенвольде свою работу знает, и в советах не нуждается!

Проходит несколько дней. За это время Карл Иванович бесчисленное количество раз обозвал себя старой обезьяной и мазилой, у которой неизвестно откуда руки растут, вырывал у себя клочья волос, кричал, что «всё никуда не годится, и ему пора на свалку!». В ярости он был безутешен, не помогали ни папины увещевания, ни мамина игра на фортепьяно, которую Карлуша очень ценил. Бывало, зовет его мама обедать, а он отнекивается и просит застенчиво:

— Вы не беспокойтесь, я не голоден, а если время у вас есть, сыграйте «Патетическую сонату» Бетховена. — Мама никогда не отказывала, знала, что в особо любимых местах Карл Иванович начинал с воодушевлением подпевать.

К концу работы от Карлуши все больше слышится «Тон бела неже» и это значит, что он доволен и скоро нас встретит сиреневый сад!

И, вот, наконец, момент нашего восхищения и безоговорочного триумфа Карла Ивановича! Стены моей маленькой комнаты, начинаясь от пола сдержанно-фиолетовым, переходят в лиловый, и постепенно становятся светлее. Около потолка они уже нежно-розовые, как лицо зардевшейся невесты. И, вот потолок! Сад!! Бал сирени! Роскошный и нежный, кипенно-белый и дымчато-сиреневый, с изумрудными сердечками листьев! Гроздья сирени, тяжелые, тугие, всех цветов и оттенков: от бледно-голубого и сизо-розового, до густо-фиолетового, почти бордового и ослепительного белого!! Чудо!

После первого нашего «Ах!» следует второе. Мы замечаем, что цветы составлены не беспорядочно, а заботливо и продуманно. С той привольностью, за которой угадывается разумный и тонкий расчет. Края потолка выписаны самыми темными и тяжелыми кистями поздней иранской сирени с одиннадцатью, (непременно, одиннадцатью!) лепестками. Она сменяется роскошью сирени обыкновенной, пленяющей богатством красок. Это наша, милая сердцу сирень, у которой так интересно отыскивать цветок с пятью лепестками, чтобы потом непременно съесть его, загадав желание! Ближе к центру ее сменяет голубая венгерская сирень с удлиненными кистями. Потом сизо-розовая, словно раструб морской раковины! И, наконец, у самой люстры, бал цветов венчают гроздья белой сирени, с зеленоватыми кулачками бутонов! Гремите, фанфары! Рассыпайтесь трелью, флейты! Славьте весну! Приветствуйте сирень на потолке!

— Карл Иванович! Вы, вы …гений! — бормочет мама, готовая расплакаться.

— Спасибо, Карл Иванович, дай Бог здоровья. Золотые руки, золотые! — восторженно повторяет мой отнюдь не сентиментальный папа.

Хмельной от похвал Карлуша тычет себя пальцем в грудь и повторяет:

— Сказал — сделаю, и сделал! Эстенвольде слово держит! А вы… Когда придешь, завтра, послезавтра… Не будьте крохоборами, друзья мои! Ну, как, каранкушик, нравится? — склоняется он ко мне.

Я не могу сказать ни слова. Я не могу обнять его. Руки мои обхватывают только часть его заляпанного халата, и я утыкаюсь лицом где-то в область Карлушиных колен.

— Ангел мой! — поднимает он меня на руки, и жиденькая слеза дрожит в его глазах. — На здоровье, на счастье! Будешь помнить Карлушу?! Не забудешь?

…Помню, Карл Иванович. Все помню. Вот, и написала… Спасибо Вам…

Люди никогда не предполагают, что в затасканном слове «счастье» может таиться весьма неожиданный смысл.

Утро понедельника для Суэль выдалось занозистым. И дело было вовсе не в несчастном понедельнике. За свою более чем сорокалетнюю жизнь за вычетом 7 безмятежно-абрикосовых лет детства — Суэль обожала абрикосы и в детстве мерилом всего лучшего для нее был этот солнечный плод, — она научилась различать утра. Они могли быть теплыми, радостными, угрюмыми, нежными, скучными. А это было именно занозистым. И вроде бы все ничего. И проснулась вовремя, и выспалась перед работой, и заварка была свежей, и дети не корчили кислых мин при завтраке, и за окном все тихо, ни дождя, ни ветра. А все же было что-то, что заставляло недовольно поджимать губы. Как говорила дочь, было стрёмно.