Дженнифер Доннелли - Революция

— Сердце разрывается, — говорит он. — Парижские приюты все давно переполнены, сиротам приходится жить на улицах. Родители казнены или погибли на войне. Дантон и Демулен, оба отцы, пытались вразумить Робеспьера, умоляли его явить милосердие. Но Робеспьер, Сен-Жюст и Кутон — у них нет детей, одни идеалы, а идеалы безжалостны. Бедные сироты. Полагаю, скоро начнутся облавы — их отправят работать на фабрики или фермы, где они в конце концов и погибнут. Такие времена.

— Это по сценарию? — уточняю я, всей душой надеясь, что он подтвердит. Но он в ответ смотрит на меня сочувственно.

— Голова болит, да?

— Кружится.

Какое-то время мы идем молча. Дорога как будто знакомая, но вокруг нет никаких узнаваемых магазинов. Ни одного «Карфура», ни одной пекарни «Поль Бейкери».

— Ну вот и пришли, — говорит Амадей.

Я нахожу глазами указатель: «Рю Гран-Шантье». Ни разу не слышала про такую улицу.

— Ты здесь живешь? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает он, придерживая меня и одновременно отпирая дверь ключом. Мы попадаем во внутренний двор.

Я хорошо знаю Марэ — моя мать выросла в этом районе, и мы часто гуляли по его улицам, когда бывали в Париже, — но этого дома я не помню. Он покосившийся и мрачный. Вместо электрической лампы — старинный фонарь над дверью. Пахнет лошадьми. Мы поднимаемся по лестнице на третий этаж.

В квартире Амадея холодно и чем-то воняет, зато просторно. Стены в трещинах, потолочные балки в паутине.

— Присядьте, прошу вас, — говорит Амадей. — Вы и впрямь нездоровы.

Он подводит меня к большому деревянному столу и отодвигает стул. Я сажусь и закрываю глаза, пытаясь справиться с головокружением. Амадей зажигает свечу. Я спрашиваю:

— У тебя есть кофе?

Он отвечает, что сейчас принесет, и гремит посудой. Проходит несколько минут. Я берусь за край стола, делаю глубокий вдох и открываю глаза.

Прямо передо мной — гусиное перо. Рядом полная чернильница. Чуть дальше лежит газета «Насиональ». На ней дата: 14 прериаля III. Я пытаюсь в уме пересчитать — в переводе на наше летоисчисление получается второе июня тысяча семьсот девяносто пятого. День после смерти Алекс. Шесть дней до смерти Луи-Шарля. И я все еще уговариваю себя, что это киношный реквизит.

Амадей ставит передо мной плошку с горячим кофе. Я благодарю его, делаю глоток и осторожно ставлю плошку назад на стол. Она выглядит антикварной, как и столешница, по которой разбросаны рукописные ноты. Я читаю их: это старинное рондо. На краешке страницы инициалы — «А. М.». И я вдруг вспоминаю, где уже видела Амадея, — на портрете, в старинном особняке возле Булонского леса.

— Ты Малербо, да? — шепчу я и ужасно боюсь его ответа.

Он улыбается.

— Да. Прошу прощенья, что не представился раньше. Приходится соблюдать осторожность: ведь никогда не знаешь, кто может подслушать. Амадей Малербо. К вашим услугам.

— Нет, — говорю я, и голос мой дрожит. — Нет, этого не может быть. Амадей Малербо жил двести лет тому назад!

Тут все плывет, и я начинаю падать со стула. Амадей подхватывает меня и тащит через всю комнату к кровати.

Что со мной? Отчего такая ужасная слабость? Наверное, опять накрывает из-за таблеток. Или катафилы что-нибудь подсыпали в вино? Амадей стягивает с меня сапоги. Меня трясет. А вдруг это он все подстроил?

Бьют часы. Потолок кружится все быстрее. Амадей склоняется надо мной, что-то говорит, зовет, кричит, но все это как будто в другой жизни. Его лицо расплывается и тает.

— Помогите, — шепчу я. — Помогите… пожалуйста.

А потом наступает тьма.

Раздается музыка. Кто-то играет на гитаре, прорабатывает одну и ту же музыкальную фразу, снова и снова. У него не получается. Должно выйти изящно — но никак. Я гадаю, кто это может быть. Джи? Лили? Не знала, что они умеют играть.

У меня все чешется. Подбородок, шея, уши. Будто покусали комары, но в декабре их не бывает. И еще почему-то ноет все тело.

Открыв глаза, я издаю стон, потому что голова раскалывается от света. Снова зажмуриваюсь. Что вчера было? Я помню, как пришла к Эйфелевой башне, и помню зачем. Дальше появился Виржиль с друзьями. Мы пошли на Пляж. Нагрянула полиция. И все. Непонятно, в какой момент я отрубилась и как оказалась дома. Зато я помню странный сон, где была толпа народа в исторических костюмах, катакомбы с трупами и ужин в обществе Амадея Малербо.

Я поворачиваюсь набок, осторожно открываю глаза и вскрикиваю. Рядом со мной кто-то лежит. Кто-то ужасно волосатый.