Дженнифер Доннелли - Революция

Люди все прибывают. Кто-то кричит, чтобы мы начинали. Народ начинает скандировать: «Музы-ку!» По лицу Виржиля заметно, что ему сейчас не до музыки, но ему сегодня платят, и у него нет выбора. Он озирается.

— Слушай, кажется, остальные нас кинули. Будем играть вдвоем. Поехали?

Я киваю, и мы начинаем играть. «Нирвану», затем что-то из Джона Батлера. «Пинк Флойд» — «Fearless». «Beautiful» Джи Лава. Виржиль в основном поет сам. Я кое-где подпеваю. У меня нет таланта Хадижи, и голос не то чтобы поставленный, но с некоторыми песнями прокатывает. Мы играем акустические версии «Breaking the Girl» и «Snow», а дальше я предлагаю сделать перерыв, потому что слегка охрипла, но Виржиль хочет сыграть еще одну вещь «чили пепперов». Мне надо только подыгрывать, петь он будет сам.

Он играет первые аккорды песни. Я сразу же узнаю ее и именно поэтому не хочу подыгрывать. Но Виржиль продолжает и смотрит мне в глаза — впервые после того, как поцеловал меня. Он не отводит от меня взгляда все время, пока поет.

Я отвожу глаза первая. Потому что это невозможно, немыслимо — ему не все равно, даже теперь, после того как я о нем черт знает что подумала. И я отворачиваюсь, чтобы он не видел, как по моим щекам катятся слезы.

Он доигрывает. Получается невероятно сильно. Народ ревет от восторга. Виржиль кивает зрителям и откладывает гитару в сторону. Когда шум стихает, он снова смотрит на меня.

— Ты не сказала «надо же».

— Извини. Надо же. Ты очень крут.

— Я не о том. Когда я говорил, что спас твою жизнь, ты ответила «дважды», а не «надо же».

На этот раз я молчу.

— Зачем ты так рвалась на башню?

Я бы ужасно хотела соврать. Но, посмотрев ему в глаза, не могу.

— Так и знал, — хмурится Виржиль. — Черт! Что с тобой происходит?

— Не хочу об этом разговаривать, — отвечаю я злым голосом, но на самом деле я не злюсь. Мне просто страшно.

— Это я уже понял, но вообще-то, если помнишь, ты теперь у меня в долгу. Так что давай, выкладывай.

Я до сих пор не притрагивалась к вину, но сейчас опрокидываю в себя весь стаканчик разом.

— Рассказывай. Хорош носить все в себе. Мне плевать, если это какая-то стремная тайна. Она тебя убивает. Давай поговорим.

— Я уже говорила — с полицией и родителями. Больше это никого не касается.

— Меня касается.

— А ты кто вообще такой?

Он качает головой и отводит взгляд. Сейчас встанет и уйдет. Ну разумеется. Разве я не этого добиваюсь?

Но нет, он остается. Он берет меня за руку и молчит. Мы просто сидим так, бок о бок. Я чувствую себя ужасно неловко и понятия не имею, почему он меня терпит и чего добивается. А потом до меня доходит. Он ждет. Не отпустит, пока не заговорю.

Но как, как я расскажу ему правду? Это невозможно. Просто невозможно.

Он продолжает молча держать меня за руку.

— У меня брат погиб, — говорю я неожиданно для себя, каким-то незнакомым голосом. — Два года назад, по моей вине.

— Его звали Трумен. Он шел в школу мимо Темплтона, это такой дом, где жили всякие бедняки. Его собирались перестроить в модный жилой комплекс, но оттуда еще не все съехали. Среди тех, кто остался, был один мужик по имени Макс. Такой тощий, с гнилыми зубами. Вечно в драном пиджаке и с галстуком-бабочкой. Он обычно сидел у входа на раскладном стульчике.

Мы с Труменом ходили в одну школу, и я каждое утро должна была его провожать. В первый учебный день того года мы впервые встретились с Максом. Власти как раз пытались выселить его из Темплтона. Он увидел нас, подвалил и заорал: «Я — Максимилиан Эр Питерс! Я неподкупен, неумолим и несокрушим! Грядет революция, дети мои! Грядет революция!» Я схватила Трумена за руку и попыталась его увести. А Макс не унимался: «Надо же, какие вельможные господа, даже не поговорят со мной! Конечно, они живут в особняках, с чего бы им со мной разговаривать?»

Трумен его боялся, но держался молодцом. «Не кричите, — сказал он, — когда все вокруг кричат, никто никого не слышит». Макс обалдел и заткнулся. А Трумен представился и протянул ему руку. Макс ее пожал, а потом вдруг как зарычит! Прямо скорчил жуткую рожу и зарычал как собака. Трумен весь сжался, но не двинулся с места. Макс тогда заржал и с тех пор звал Трумена «отважным юным рыцарем».