Ципора Кохави-Рейни - Королева в раковине

Потом отец покрыл книжными полками все стены зала, заставив их тысячами книг.

На улице Мамелюкенштрассе шум и суматоха. Звонки трамваев, завывание автомобильных клаксонов, оглушающие толпу. Мужчины в залатанных одеждах и кепках, женщины в дешевых платках или соломенных шляпах. Бертель испытывает головокружение от забитых людьми переулков и смешанных острых запахов селедки, жарящихся свиного сала и лука, кислой капусты и картофеля, идущих из кухонных окон домов, обращенных во дворы.

— Это — наши! — тяжело дыша, кричит в ухо Бертель Реувен, — это улица Грандирштрассе — еврейская улица!

Он ведет ее среди криков продавцов, ругательств пьяниц и этих запахов, сочащихся из коридоров, обступающих их, вдоль кривых переулков, вдоль серых домов, похожих на развалюхи. Они проходят мимо безработных, похихикивающих и борющихся друг с другом на облезлых деревянных скамейках, с которых сползает зеленая краска, мимо юнцов, курящих сигареты, жующих жвачку и прыгающих на скамьях.

— Это — наши?

Испуганно кусая губы, Бертель безмолвно проскальзывает среди толпы, толкущейся в переулке, узком и темном, где единственный транспорт — велосипеды и ручные тележки уличных продавцов. Пыль, теснота, конский навоз, ослиный и собачий кал, вонь рвоты и мочи ударяет в нос Бертель, и она не слушает бесконечно повторяющиеся слова Реувена:

— Это — наши.

Он ускоряет шаг, идя по переулку, заселенному еврейскими эмигрантами из Польши, и говорит о том, что христианские семьи перешли в соседние переулки рабочего квартала, и те из них, кто разбогател, переселился с северной части города в центр. С тех пор, как были опубликованы законы о чрезвычайном положении, юноши из молодежного движения каждую ночь выходят, дабы обеспечить безопасность еврейских жителей, проживающих в рабочем районе, от нападений нацистов. Реувен не перестает громко говорить, она же не может и рта раскрыть в этих переулках, называемых улицами Мамелюкенштрассе и Грандирштрассе. Она движется, как в дурном сне, впитывая весь этот кошмар. Между жилыми зданиями дети играют около мусорных баков, клеток с кроликами и белья, вывешенного для просушки. У входов в дома толпятся женщины, и плач младенцев смешивается с неумолкающим шумом и криками детей.

Пытаясь унять дрожь, Бертель старается укрепить сердце мыслью что как еврейка она должна сохранять хладнокровие среди вони этих узких улочек, на которых ютятся восточноевропейские евреи — ост-юде — едва сводящие концы с концами. Она даже хотела бы познакомиться с жизнью евреев северного Берлина. У дома № 37 на улице Грандирштрассе она останавливается. Из окон этого большого дома доносится молитва на иврите.

— Это молитвенный дом хасидских евреев из Польши, — роняет Реувен и тянет ее дальше.

По дороге он входит в мясную лавку, она же остается снаружи. Взгляд ее не отрывается от огромных качающихся маятником искусственных колбас в окнах лавки. Внутри глаза ее останавливаются на круглой как шар неряшливо одетой женщине, с трудом передвигающей грузное тело. Она рассчитывается с покупателями на ломаном немецком языке, смешанном с языком идиш. Реувен знакомит Бертель с этой женщиной. Оказывается, это его мать. Он торопливо уводит девочку из лавки.

— Я терпеть не могу этот запах лука, которым она пропахла, и эти ее неряшливые тряпки.

Бертель нет дела до его неуважительного отношения к матери, главное, что у него есть мать, а у нее — нет. Они входят в неказистую квартиру рядом с лавкой, и Реувен говорит, что, по мнению матери, им лучше было бы оставаться в Польше. У окна сидит совсем отощавший ветхий старик с трясущимися руками.

— Это мой дед. Я ухаживаю за ним, купаю и кормлю.

Реувен перебрасывается со стариком несколькими фразами на идиш. Затем оба, Реувен и Бертель, выходят через заднюю дверь во двор. Она замечает молодую женщину, выглядывающую из окна подвала.

— Это Эльза, проститутка, — объясняет Реувен, добавляя, что мать его ругает, когда он спускается в подвал — поговорить с соседкой.

Эльза развешивает во дворе, на веревке, белье, и мальчик дружески машет ей рукой.

С наступлением сумерек они снова выходят на улочки, где проживают евреи. И снова Бертель вся сжимается при виде продавцов наркотиков, сутенеров и проституток, призывающих прохожих в свои норы. Все это уродство стесняет ей дыхание, а Реувен шагает рядом с ней, как уличный король. Внезапно она цепенеет на месте от открывшейся ей картины, которую она раньше никогда не видела в Вайсензее. Она стоит среди всей этой скверны, пораженная цепью газовых фонарей, и еще более, человеком, зажигающим их длинным шестом, на конце которого колеблется пламя.