Ципора Кохави-Рейни - Королева в раковине

Все ее мысли ведут к деду. Долгие месяцы он возникает перед ее глазами — высокий, с прямой спиной, истинный джентльмен, человек без возраста, покашливанием прочищающий горло, плавающий в реке, скачущий на коне, флиртующий с молодыми девушками. Дед, который так любил Германию, гордился своей службой кирасиром, в отборной части, где служили аристократы, все высокого роста, красавцы, верные кайзеру. Дед заражал всех своей жизненной силой, тщательно одевался по последней моде. Шил костюмы в Лондоне. Своим оптимизмом сумел развеять длительный траур сына, отца Наоми, по матери. Он не мог смириться с ее недетской серьезностью и развлекал ее, подражая кукареканью петуха, кудахтанью кур, реву осла, мычанью коровы, — главное, отвлечь ее от тяжелых мыслей.

Ее Лотшин в опасности. Гейнц не выполнил свое обещание — сохранить семью сплоченной. Палестина и сионистская идея чужды Руфи, Гейнцу и Ильзе. Эти три индивидуалиста даже час не смогут прожить в стране Израиля. Лоц живет в Хайфе, в отдалении от родных, в семье жены. Лоц враждует с Наоми с момента ее рождения. А вот Бумба ее любит, даже когда небо и земля их разделяют. Невероятно странно, как исторические события направляют судьбу человека. Она мечтала быть первопроходцем в кибуце. Оставила Германию с великой мечтой, и, вот же, избалованный мальчик, Бумба, эту мечту осуществляет. С момента приезда в страну Израиля, он учится и работает в кибуце Гиват Ашлоша, учит иврит и овладевает профессией, готовясь к жизни. Бумба намеревается выбрать постоянное место проживания на севере, в Кфар Гилади.

Всю дорогу в кибуц, в автобусе, память ее была наполнена голосами домашних. Перед ней вставал дед с трубкой во рту, пускающий клубы дыма, гладил рыжие волосы похожего на него внука и говорил: «Бумба, это я!».

Вот он держит малыша на коленях и рассказывает ему о маленьком деде Якове: «В камышах жила аистиха. Дед пришел к ней и обещал ей дорогие шелковые одежды, если она принесет бабке маленького деда Якова. И тогда дед и бабка послали няню Котку в камыши, к аистихе, в зимний снежный день, и тут, ужас, няня поскользнулась на снегу и сломала ногу». Бумба прервал его: «Почему так жестоко обошлись с твоей няней Коткой и послали ее в холод и снег?»

«Потому что она должна была привести аистиху. После того, как няне наложили гипс на сломанную ногу, она пошла и привела аистиху с маленьким Яковом к бабке».

«Дед, ты обманываешь, как всегда! Я точно знаю, что ребенок выходит из живота женщины, и вовсе не аист приносит его».

Дед покачивает внука на колене, и оба начинают распевать песни няни и другие народные песни. Они намеренно путают слова и фальшивят, вызывая смех домашних. «Хозяин, — вмешивается Фрида. — Вы портите характер ребенка».

В окне автобуса проносятся пустые пространства, и она видит себя маленькой девочкой, затыкающей пальцами уши и убегающей свою комнату, чтобы не слышать эти фривольные песенки на сочном германском сленге.

— Привет, Наоми, как здоровье Ханмана? — Бумба, как всегда, полный оптимизма, встречает ее на хозяйственном дворе кибуца Гиват Ашлоша. Волнение охватывает обоих при имени «Ханман», — тайном ключе, возвращающем их в детство. Это имя, произносимое Лоцем с приходом ночной темноты, ввергало малышей в панику, ибо речь шла о сумасшедшем Ханмане, которым пугали детей.

Брат не обмолвился ни одним словом о нацистском терроре, а вспомнил о паническом страхе, гнавшем его к ней в постель, чтобы спрятаться от убийцы под одеяло. Наоми стояла перед братом в сильнейшем изумлении. Бумба вел себя, как прирожденный израильтянин. Рассказывал анекдоты, знакомил с приобретенными здесь друзьями.

Она ругает себя за слабость духа. Нет у нее любви к еврейскому анклаву, когда она так беспокоится за Лотшин, и отчуждена от всех, кто ее окружает.

Ностальгия, строки в дневнике, расплывающиеся от падающих слез, показывают, насколько ухудшилось ее душевное состояние.

Мои пальцы для меня, как живые человеческие существа. У меня особое отношение к каждому пальцу. Я — их учительница. Но иногда я учусь у них. Устраиваю соревнование между ними, рисую каждому пальцу образец, и он имеет для меня значение, как написанный мной рассказ. Перед тем, как я нарисовала свои пальцы, сидела не менее часа, вглядываясь в них, и сочиняя о них фантазии. Каждый палец — для меня рассказ. Я смотрю на каждый палец по часу, и тогда рассказ готов. Каждый палец возникает передо мной в виде образа, и я веду с ним беседу, и записываю все, что фантазия мне диктует.