Ципора Кохави-Рейни - Королева в раковине

— Одевайся красиво в Палестине, — сказал он и купил ей голубое платье с кружевами, — твоя мать была красавицей, и ты можешь быть такой же. В этом платье она пошла с дедом. Он аккуратно завернул в бумажный пакет ее форму, и они поехали в кафе Канцлер, сопровождаемые маршем, ревом труб и барабанным боем на центральной улице. Дед не смотрел по сторонам, боясь наткнуться на антисемитские карикатуры в журнале «Дер Штюрмер», выставленные в витринах в центре города. Дед вышел из такси в угнетенном состоянии. Куда он не поворачивал взгляд, натыкался на штурмовиков в коричневой форме и эсэсовцев в черных мундирах, на плечах которых светились черепа и скрещенные кости.

— Как это, они не разрешают мне войти, — дед вытянулся во весь рост перед объявлением у входа в кафе. — Всю жизнь я был постоянными посетителем этого кафе. Никто меня не вышвырнет отсюда. Все официанты здесь меня знают.

— Не пойду ни в какое место, откуда меня вышвыривают, — Бертель взяла деда за руку и потянула за собой.

— Куда же мы пойдем?

— Только на Гренадирштрассе евреи могут спокойно поесть.

— Ты сошла с ума. Я зайду в такое место?!

После некоторых колебаний, дед сказал:

— Ну, если ты хочешь. Сегодня твой день. Пошли туда.

Всю длинную дорогу из западного Берлина в северную часть города дед молчал, но выражение его лица говорило само за себя. Не дают уважаемому человеку зайти в клуб, который он посещал десятки лет.

Бертель провела его внутрь частного дома, превращенного ресторан. Дед стоял в полном недоумении. Снаружи орут день и ночь, требуя очистить Германию от евреев, проклинают, изгоняют, убивают. Тут же, внутри, за столами, сидят евреи — радуются, поют, беседует на языке идиш, словно угрозы и проклятия их не касаются.

Дед и Бертель сели за стол, не покрытый скатертью, без вазы с цветами. Женщины в простой одежде были официантками. Дед заказал две порции телятины с гарниром, и настроение его исправилось. Он начал рассказывать о работниках его усадьбы: Агата верна деду, а негодяй Руди ходит в коричневой форме штурмовика. На Гренадирштрассе Бертель увидела, что дед среди людей воспринимает жизнь абсолютно по-иному, чем дома. Окруженный простыми евреями и оптимистической атмосферой, несчастный дед стал снова уверенным в себе. Его красивое лицо осветилось вспышками прошлой жизни, и он заговорил с внучкой, по сути, обращаясь к самому себе. Бертель его не перебивала.

Уже было поздно, когда они сели в такси, и каждый замкнулся в своих мыслях. По пути домой она про себя просила у деда прощения, что все годы отторгала его рассказы и саму его личность, всегда излучавшую радость жизни и несгибаемый оптимизм. В доме их встретили с беспокойством. Дед, который никогда не хотел слышать об еврействе (нога его не ступала на еврейскую улицу), с живостью рассказывал, как влили в его душу бальзам радующиеся евреи на Гренадирштрассе, и добавил с горьким смешком:

— Не знал я, что так хорошо быть евреем.

Фрида, Лотшин, Бумба, Бертель сидели вокруг него в напряженном молчании. В тяжелой атмосфере поглядывал дед на чемоданы, стоящие в гостиной, и начал рассказывать, как их благородная семья пустила корни в Силезии и в этом доме, который был куплен в прошлом веке, и в нем выросли его сыновья и внуки.

Боязливое чириканье воробьев и карканье ворон заполнило семейный сад. Рано утром Бертель в последний раз вышла в этот прохладный сад, чтобы послушать голоса птиц и хлопанье голубиных крыльев. Она шла по тропинкам, отыскивая взглядом воробьев и полевых ласточек, сидящих в кронах каштанов, на ветках ореховых деревьев и тополей — это были декорации ее мечтаний. Она прощалась с растениями и птицами, всегда сопровождавшими ее, подобно телохранителям. Ее бросало то в жар, то в холод. Ноги c трудом отрывались от земли. Отчий дом перестал быть ее домом.

Март 1934. Лающие команды, стук сапог, режущие слух голоса из громкоговорителей, висящих на пыльных стенах центрального берлинского вокзала. Со всех сторон соглядатаи в коричневых и черных мундирах со знаками свастики следят за людской массой, заполнившей перрон. Среди них — группа из тринадцати еврейских девушек. Штурмовики образуют живую стену между уезжающими и провожающими. Две матери, которых силой оторвали от дочерей, падают в обморок. В вагонах девушки с тяжкими рыданиями приникают к окнам. Нацист приближается к одному из окон и дает пощечину девушке, машущей родным в нарушение его приказа.