Кэтрин Портер - Корабль дураков

— Позор! — взвизгнула Лиззи и, обежав стол кругом, ракеткой стукнула торжествующего Рибера по лысине. — Это все та сумасшедшая виновата и ее три дурака… это из-за них, из-за них… Ну почему мне всегда так не везет?

Рибер пригнулся, шагнул в сторону, снисходительно стал ее утешать:

— Ну-ну, ведь даже лучшие когда-нибудь проигрывают. Не надо так расстраиваться. Не забывайте, в игре главное — не победа, а сама игра.

— Вам хорошо говорить! — воскликнула Лиззи и опять замахнулась ракеткой.

Рибер ловко перехватил ее руку, поднес к губам и, смачно причмокнув, поцеловал.

— Ну вот, — сказал он, — у нас такая прелестная проворная ручка, и в следующий раз она будет еще куда проворнее. Не расстраивайтесь, что вы меня не обыграли. Я же трехкратный чемпион по пинг-понгу в «Sportverein» [21]Мехико.

— Охотно верю, — немного спокойнее сказала Лиззи. — Я не привыкла уступать в этой игре.

Рибер мигом оживился.

— А в какой же игре вы уступаете? — многозначительно спросил он.

Лиззи изо всей силы дернула его за локоть.

— Не смейте так разговаривать, а то я уйду! — пригрозила она и тряхнула головой, точно норовистая кобыла. — Не стану я такое слушать, и отвечать не стану!

— Вот умница! — воскликнул Рибер. — Все-то вы понимаете. А теперь, может быть, пойдем в бассейн поплаваем, поостынем немножко? Или, может быть, — с величайшим лукавством прибавил он, — вы предпочитаете опять меня побить… в пинг-понге или в какой-нибудь другой игре… в любой игре, по вашему выбору?

И он так пылко сжал ее руку повыше локтя, что Лиззи покраснела.

— Нет-нет, лучше поплаваем, — и, увлекаясь, докончила громче: — Давайте наперегонки;

В шесть часов к доктору Шуману пришел стюард: condesa больна и просит его сейчас же прийти. У каюты больной ждала горничная; увидав, что идет доктор, она довольно громко постучала в дверь и шагнула было за ним.

— Благодарю, вы можете идти, — сказала ей condesa спокойно-отчужденным, металлическим голосом женщины, привыкшей распоряжаться слугами, которых терпеть не может и которые терпеть не могут ее, и взглянула куда-то чуть правее горничной, словно та уже испарилась. Горничная, вымуштрованная в той же школе, тотчас вышла, пятясь и глядя в одну точку где-то на высоте умывальника.

В каюте стояла духота, дым турецких сигарет мешался с запахами крепких духов и эфира. Там и тут раскрыты дорогие, но изрядно потертые чемоданы, валяются в безнадежном беспорядке туфли, нарядные шали и шарфы, невообразимые шляпы, сморщенные и запачканные лайковые перчатки, причудливые, нежнейших оттенков цветы из мятого шелка и вытертого бархата, каких не знает природа. Condesa была в постели, линялый розовый шелковый халатик спадал с белых плеч, едва прикрытых тонкой лиловой тканью ночной рубашки. Она порывисто села, в упор глядя на доктора, открыла рот, но ничего не сказала, стиснутые руки разомкнулись, взмахнули — назад, вперед, снова назад, и, наконец, задыхаясь, она выговорила:

— Вы должны мне помочь! Я, кажется, сейчас умру!

Доктор Шуман тронул ее лоб ладонью, словно перед ним был малый ребенок, и сказал спокойно и убедительно, как только мог:

— Ну нет, не думаю, во всяком случае, не так скоро.

Она уткнулась головой в поднятые под одеялом колени и принялась всхлипывать, жалобным плачущим голосом забормотала что-то бессвязное, но доктор заметил — все это без слез. Он сел рядом и начал вынимать один за другим всевозможные инструменты из своего чемоданчика. Condesa утихла и с мгновенно проснувшимся любопытством заглянула внутрь чемоданчика. Пользуясь этим затишьем, доктор стал задавать обычные простые вопросы о ее самочувствии, и она отвечала ясно и разумно. Но когда он попросил ее снять халат и спустить с плеч и со спины ночную рубашку, она вдруг выпрямилась, посмотрела на него, черные глаза блеснули вызывающе, на губах заиграла лукавая, ликующая улыбка; так она улыбалась и сидела неподвижно, пока доктор Шуман раздевал ее. Она не помогала ему, только подняла руки, чтобы он мог стянуть рукава.

Он сосчитал ее пульс, послушал сердце и легкие, прижимая ухо то к ее груди, то к лопаткам, отметил про себя, что она изящно сложена и тонка в кости. Коротко посветил ей в глаза яркой лампочкой, измерил кровяное давление. Велел дышать глубже, несколько раз повторить «о» и «а» и, светя другой лампочкой, заглянул ей в горло. Довольно сильно постукал двумя пальцами спереди и сзади по ребрам, старательно исследуя, помял живот, отчего она тихонько охнула. Сказал: «Сожмите, пожалуйста, кулак» — и через тонкую стеклянную трубочку высосал немного крови из синей жилки на внутреннем сгибе локтя. Расширенные глаза ее постепенно стали спокойнее, наконец она откинулась на спину и лежала не шевелясь, даже руки больше не дергались; она неотрывно смотрела на доктора Шумана, умиротворенная, словно под гипнозом, потом сказала совсем другим голосом, чем прежде: