Джон Брэйн - Путь наверх

На следующей остановке в автобус вошли молодой человек и девушка лет девятнадцати. Во всяком случае, так мне показалось: лицо девушки, как и лицо ее спутника, было исполнено безмятежного спокойствия, словно она решила, что достигла наиболее приятного возраста, и отнюдь не торопится выходить из него. У нее было круглое плоское лицо; она пользовалась губной помадой неподходящего оттенка, а обтянутые шелковыми чулками ноги и туфли на высоких каблуках вносили в ее облик чувственный диссонанс,— как если бы она вздумала мыть пол в прозрачной нейлоновой рубашке. На молодом человеке было синее пальто, перчатки и шарф, но он был без шляпы, следуя нелепой моде, распространенной среди рабочих,— сейчас, после полученных от Элис уроков, мне это казалось столь же диким, как выйти на улицу без брюк. Я смотрел на молодого человека с тайным злорадством и самодовольством; тщательно приглаженные бриллиантином волосы, заурядное, словно сошедшее с конвейера лицо — скуластое, топорное, незначительное; такие лица видишь на плакатах, видишь в Блэкпуле, где его обладатель в рубашке с отложным воротником, выпущенным поверх пиджака, наслаждается жизнью. Может быть, они кому-то нравятся, но на меня производят гнетущее впечатление. Этот Лен, или Сид, или Клифф, или Рон никогда не станет близок такой девушке, как Сьюзен, ему никогда не представится случай встретить такое сочетание страстности и невинности, какое можно объяснить лишь тем, что у твоего отца в банке лежит сто тысяч.

— А почему мы больше не пойдем к Еве? — спросила Сьюзен.

— Ты ведь знаешь.

— Милый, не надо говорить загадками. Если бы я знала, я не спросила бы.

— Мне кажется, что я не слишком нравлюсь твоим родителям,— сказал я.— Боб просто выполняет их приказание.

Она выдернула у меня руку.

— Зачем ты говоришь гадости. Словно они какие-то всемогущие тираны, а Боб их покорный раб.

— Но в какой-то мере это правда, ты не можешь этого отрицать. Твои родители, несомненно, недовольны нашим знакомством.

Она снова вложила свою руку в мою.

— Ну и пусть. Они не могут помешать нам видеться. Мы же ничего дурного не делаем.

Мы доехали до парка Сент-Клэр и вошли в него там, где раньше стояли большие чугунные ворота. Седрик как-то говорил мне, что они были, пожалуй, лучшим образцом английского чугунного литья XVIII века, сохранившегося до наших дней; а муниципалитет во время войны продал их как лом. На столбах, оставшихся от ворот, красовались два сокола (это был герб Сент-Клэров) — один из них без крыльев: какой-то пьяный солдат практиковался здесь в стрельбе из автомата. На вершине холма, куда вела подъездная аллея, виднелся родовой дом Сент-Клэров. Он был относительно невелик — строгое здание без зубчатого парапета, без всяких башенок и балконов. Но у меня захватило дух, когда я увидел его, и на память вдруг пришла любимая фраза учителя рисования в Дафтоне: это — застывшая музыка. Архитектор, который его строил, был так же неспособен включить в него хоть одну неверную деталь, как я был неспособен представить баланс, не сходящийся хотя бы на пенни. Но дом был мертв. Чтобы понять это, вовсе не требовалось видеть заколоченные окна, засорившиеся фонтаны, заросшие декоративные пруды перед восточным и западным флигелями. От него веяло смертью, он сам хотел умереть.

Мы поднялись по крутой извилистой тропинке на холм и оказались позади дома. Тропинка без конца поворачивала, точно в лабиринте, и в этом мерещилось что-то зловещее — словно она с удовольствием завела бы путника в тупик, откуда нет выхода. Огромные деревья вокруг нас походили в лунном свете на виселицы, а порой кусты над тропинкой совсем смыкались, и мы с трудом могли пройти сквозь них. Когда мы добрались до отрога холма, на котором стоял «Каприз», я был мокр, как мышь. Я разостлал на земле плащ, мы сели на него и некоторое время молчали. Внизу перед нами, как на ладони, лежал Уорли: весь город был отчетливо виден отсюда. Я впервые заметил, что он напоминает по форме крест: в центре — Рыночная площадь, а в северном конце район особняков,— про обитателей его говорили, что они живут «Наверху». Я увидел улицы и дома, которых никогда прежде не видел: большие квадраты домов, широкие прямые мостовые — не черные или серые, а белые, сверкающие. Только потом я догадался, что то были новые здания муниципалитета в восточной части города: в лунном свете бетон казался мрамором, а еще не замощенная улица — асфальтовой лентой.

«Капризом» назывались искусственные развалины в готическом стиле. Три срезанные наискосок башенки были слишком малы, и не верилось, что они когда-либо могли быть настоящими башнями. В самой высокой были даже прорезаны две бойницы. В одной стене виднелась дверь, а над ней каменный барельеф; в другой — три окна, возведенные лишь до половины. Кладка была на редкость прочной: Седрик рассказывал, что сравнивал «Каприз» с гравюрой времен его сооружения и убедился, что, простояв свыше ста лет на этой лужайке, открытой всем ветрам, «развалины» ничуть не пострадали.