Джон Брэйн - Жизнь наверху

— Еще немного виски, старина.— Он потер руки.— Последнее время чертовские стоят холода,— заметил он.

Я взял его пустой стакан.

— Да ведь еще только осень,— сказал я.— Холода по-настоящему и не начинались.

Я подал ему стакан с виски.

— Может быть, Марк, вам прилечь на минутку? — предложил я.— Пойдите в комнату Гарри…

— В комнату Гарри? Для чего? — спросила Сьюзен.

— Марк неважно себя чувствует.

— Бедняжка,— промолвила Сьюзен.

Она слегка покачнулась — видимо, выпила лишнего, готовясь к этой встрече.

— Не вставайте, не вставайте,— сказала она и по очереди поцеловала обоих. Поцелуи получились громкие, влажные.— Так приятно снова вас видеть,— продолжала она.— Нам вас очень недоставало…

— Зато мы в прятки поиграли,— сказала Сибилла.— Желаем счастья, Сьюзен.

Марк встал.

— Примите, дорогая, пожелания большого-большого счастья от нас обоих. А также сей скромный дар в знак нашей любви.

Скромный дар оказался голубым нейлоновым халатиком.

— Какая прелесть! — воскликнула Сьюзен.— Именно то, что мне хотелось.

— Тебе придется благодарить меня за это, душенька,— сказала Сибилла.— Марк хотел купить что-нибудь полезное.

Я развернул халатик и посмотрел на свет.

— Ай да одежда — все насквозь видно,— заметил я.— Вы уверены, Сибилла, что это ваш выбор? А мне думается, это дело рук Марка, только он не хочет признаваться. Ну и темная же вы лошадка, Марк, а?

Халатик был совсем не похож на тот, который я привез Сьюзен из Лондона: вкус Сибиллы сказывался в обилии рюшей и бантиков и в каком-то неопределенном, удивительно ядовитом цвете. Такого странного металлического оттенка синего цвета я никогда еще не видал.

После второго стакана виски щеки Марка порозовели.

— Нет, это не мой выбор, Джо,— сказал он.

— Я ведь пошутил,— сказал я.

Я увидел, что он боится: он с радостью не пришел бы на этот вечер, но даже под таким основательным предлогом, как болезнь, не посмел увильнуть от встречи.

— Именно о таком халатике я и мечтала,— повторила Сьюзен.— Как это мило, благодарю вас обоих.

— Идея принадлежит Сибилле,— сказал Марк. Он умоляюще взглянул на меня.— Она пошла и купила.

Он смотрел на меня, словно ждал, что я вот-вот нанесу ему удар, который он не сумеет парировать. Он чувствовал, что этот подарок, видимо, имеет какое-то особое значение, понимал, что совершил ошибку, выбрав эту вещь, но не знал почему. Он был загнан в угол, он уже не сопротивлялся. Где-то на протяжении последних полутора месяцев его броня дала трещину. Я не знал, отчего или как это произошло, видел только, что передо мной чрезвычайно напуганный человек.

— Это была отличная идея,— сказал я. И обнял Сьюзен за талию.— Мы устроим второй медовый месяц, хорошо, дорогая?

Она взвизгнула от удовольствия.

— Гадкий!

К нам направлялся мой тесть, поддерживая под локоть Нору.

— Старикам не положено так долго засиживаться, да еще и пить,— сказал он.— Надо забирать жену и — домой.

— Какой же вы старик,— сказала Нора.— Вы интересный мужчина и сами это знаете.

Он вынул портсигар, открыл его, с вожделением посмотрел на сигары и снова захлопнул крышку. А ведь Брауна и в самом деле можно назвать красивым мужчиной: густые брови, самоуверенное, моложавое, еще не успевшее одряблеть лицо.

Он улыбнулся Норе.

— Два-три таких комплимента, моя юная леди, и я поеду домой с вами, а не с женой.

— Надеюсь, вам было весело,— вмешался я.— Неужели вам и в самом деле пора ехать?

— Боюсь, что да, Джо.— Он повернулся к Норе.— Непременно приходите к нам в следующее воскресенье на рюмку коньяку. И не забудьте сказать брату, чтобы он зашел ко мне насчет работы.

— Но вы ведь его даже не видели,— заметила Нора.

— Если он такая же умница, как его сестра, все будет в порядке.— И он поцеловал Норе руку.

А мне вдруг стало жаль его,— жаль старика, который уже не смеет выкурить сигару и вынужден в половине десятого уйти с вечера; жаль мне стало и Марка, который никак не совладает со своим страхом и все ждет удара. Ненависть моя испарилась — ее не на кого было излить. Я крепче обнял Сьюзен за талию.

Наступила минута, когда уже не имело значения, где мы, когда ее молящий, а потом требовательный шепот заставил забыть и об удобстве, и о наслаждении, и даже о нежности; мы уже не ощущали себя — не ощущали себя ни порознь, ни как единое целое,— нами владела слепая сила, могучая, как смерть.

А потом мы снова очутились на заднем сиденье моей машины у поворота с Золотой аллеи; было темно, было холодно, поднимался белый туман — словно дыхание опавших листьев. Прижавшись щекою к ее щеке, я тихонько поглаживал ее спину. Я и сам не знал, счастлив я или нет, но грусти у меня во всяком случае не было,— возникла нежность, нежность, распространявшаяся даже на одежду, которую она бросила на сиденье. Я не видел в этой одежде ничего прозаического или непристойного, а лишь частицу Норы, такую же от нее неотделимую, как гладкая сильная спина, тугие завитки волос, спокойное, улыбающееся лицо. Мы никого не предали, поэтому и не было грусти, и нежность распространялась даже на нейлон, на кружева и на ткань, они вызывали улыбку, выглядели комичными, как и сама Нора в эту минуту.