Джон Брэйн - Жизнь наверху

— Ты же не хотел его убить, ты хотел сделать хуже,— произнесла она ровным, бесстрастным голосом.— Разве не так? — Внезапно она истерически захихикала.

— Перестань,— крикнул я.— Ему ничего не грозило, как и тебе, пока моя дочь находится здесь, в этом доме. И все равно я чувствую себя сводником.

Она продолжала истерически смеяться. Я подошел и влепил ей пощечину.

Смех прекратился.

— Ты хочешь развода? — спросила она.

Я сел и взял бокал с виски.

— Я не знаю,— сказал я.— Не знаю. Давно это у вас?

— Не первый раз сегодня.

— Давно это у вас?

— С мая.

— Все совпадает,— сказал я.— Теперь я понимаю, почему ушла Герда. Она догадывалась, да?

Сьюзен кивнула.

— Мне бы тоже следовало догадаться,— сказал я.— Это он подарил тебе эти омерзительные дешевые духи — вот почему ты ими душилась. Он, вероятно, дарит флакон таких духов каждой своей шлюхе. Ты не очень-то самолюбива, а? Не успел он развязаться с одной женщиной, как ты уже согласилась ее заменить. Что ты в нем нашла? Он в постели лучше, чем я? Так, что ли?

— Совсем не то,— сказала она.— Ты думаешь, что все дело только в этом.— Она встала.— Джо, извини меня, но я не могу больше, я хочу спать. Я так устала, что не в состоянии понять ни слова из того, что ты говоришь. Мы поговорим завтра.

Я схватил ее за руку.

— Почему ты позволила ему?

— Он умеет слушать. Ему говоришь — он слушает. И он не такой…— Она умолкла, подыскивая слово.— Не такой победоносный , как ты… Ему было плохо, он совсем пропадал, все презирали его. Я была нужна ему. А тебе никто не нужен. Ты просто используешь людей — и все.

Я выпустил ее руку.

— Я никогда не изменял тебе,— сказал я.

— Изменял, все эти десять лет изменял.

Я поглядел на нее с недоумением.

— Богом тебе клянусь…

— Не считай меня идиоткой, Джо. Я была идиоткой, когда выходила за тебя замуж, но с тех пор у меня открылись глаза. Ты думаешь, люди уже перестали о ней говорить?

— Элис мертва.

— Вот именно. Потому-то мне и обидно.— Она закурила сигарету.— Я по крайней мере изменяла тебе с живым человеком. Это как-то благопристойнее. А ты считаешь, что имеешь теперь право обзывать меня бранными словами, ты считаешь, что имеешь право называть меня шлюхой.

— Она мертва,— повторил я беспомощно.— Я больше не думаю о ней.

— Не о ней, так о какой-нибудь другой женщине,— сказала Сьюзен.— Я знаю только одно: обо мне ты не думаешь и не думал никогда.

Она с укором поглядела на меня. Внезапно я ощутил нелепое желание упасть перед ней на колени и вымолить себе прощение.

Клювы четырех птенцов были разинуты невероятно широко, и это выглядело очень комично — словно они пародировали самих себя. Столь же пародийно выглядела и мамаша-воробьиха: она так уныло свесила голову, словно уже отказалась от бесплодных попыток накормить эти прожорливые рты.

Гарри сделал этот снимок моим цейсовским фотоаппаратом, и для девятилетнего мальчика это было совсем неплохо. Я не мог понять только, как этот снимок попал на стену нашей спальни и каким образом бледно-желтые с серым узором обои превратились в обыкновенную клеевую краску, а светло-серый ковер — в черный линолеум и циновку цвета толокна возле кровати.

А потом я понял, что нахожусь в комнате Гарри и лежу в дневной сорочке на неразобранной постели… Брюки и пиджак валялись на полу, ботинок и носков нигде не было видно. Я встал и подошел к окну; подошвы остро ощутили липкий холод линолеума. Я немного раздвинул портьеры, за окном сияло ослепительно прекрасное утро. Вид отсюда был лучше, чем из окна нашей спальни, а в эту ясную погоду на севере виден был даже шпиль гилденской приходской церкви.

Возле церкви небольшая речушка прокладывала себе путь вниз, в долину — к большой реке. Однажды во время пасхальных каникул Гарри свалился в эту речушку и пришел домой промокший до нитки. Отсюда, из окна, эта речушка, искрящаяся под солнцем на опушке леса возле церкви, выглядела довольно живописно и вполне безобидно, но в глубине леса, где Гарри угораздило в нее свалиться, она была довольно глубока, и прошлым летом там даже утонул какой-то мальчуган.

Я опустил портьеру и снова лег на постель. Я не стал залезать под одеяло, а просто натянул на себя плед Гарри. Плед был толстый, пушистый — ярко-зеленые стилизованные ели и сосны резко выделялись на черном и алом фоне. По правде говоря, это был единственный веселый красочный предмет во всей комнате. Почему я так старательно обставил комнату своей дочери и так мало уделил внимания комнате сына? Почему я так рассердился на него, когда он свалился в ручей? Почему я вообще так часто сердился на него?