— Всё в порядке?
— Угу.
Я обернулся к ней.
— Это Мартин звонил. Лизка смотрит cartoons вместо чтобы уроки делать. А ещё вечером нас зовут на party, там недалеко от нас, русские, ужасно приятные, тебе понравится. Там у них отложенный день рождения. Ты же пойдёшь со мной, правда же, правда же?
— А это нам надо подарок купить, правда же, правда же?.
— Правда же. — Она засмеялась. — Придумаем что-нибудь. Пойдём в «Дьянсен» вон зайдём, купим какую-нибудь штучку. Только это на Ньюбери придётся вернуться.
Это был день рождения Мирры, отложенный. Пять-шесть человек русских, трое американцев — включая рассеянно улыбающегося мне Мартина. Дима, хозяин дома, R&D manager крупной софтверной компании, приготовленная Миррой ужасно вкусная, совершенно русская еда. Разговор перескакивает с русского на английский, русского по мере того, как пустеет бутылка дорогой польской — польской! — водки, становится всё больше, разговоры о работе, рецессия, детям в колледж, SAT, — Мирра, смешливая еврейская девочка лет сорока, профессор права, спорит с Мартином об affirmative action, а умный ироничный Дима наблюдает всё это со стороны и только изредка вставляет реплики в типичный пьяный русский разговор, перенесённый на американскую почву.
— Цель была сформулирована Никсоном ещё когда — welfare state. Другое дело, к чему всё пришло и что теперь ассоциируется со словом welfare, — говорит Мартин.
— Зависит от того, что мы хотим получить в итоге, — то есть, что, какую страну.
— Давайте выпьем — провозглашает Саша, вечно укуренный рыжеватый программист и по совместительству философ, живущий неподалёку, — Давайте выпьем! Мирра, брось ты их с этой политикой, иди сюда.
Я вообще не помню, когда я получал такое удовольствие от общения с людьми. Думаю, ещё рюмки через три я был бы готов жениться практически на любом из них.
— Ты не скучаешь?
— Ты чего, Машечка, нет, конечно. Они охуенные, реально, я давно столько удовольствия от людей не получал, невероятные какие-то.
— У Димы тут кот уходил из дома, — Кот трётся тут же, поблизости, о спинку зелёного кресла. — Он ужасно расстроился — ну все расстроились, переживали страшно. Ничего, пришёл через две недели, ободранный такой.
— С блохами??
— Нет, — смеётся, — без блох. Я боюсь, тут нету блох, даже в природе.
— Пойдём, вылезем на улицу, а? Я курить хочу.
— Пойдём, я с тобой постою.
На улице Маша просит сигарету, я пытаюсь отдать ей всю пачку, привезённую из Москвы. Она качает головой.
— Бери, ладно тебе, они по семьдесят центов пачка примерно.
— Нет, я просто стараюсь не курить с некоторых пор.
Я прикуриваю.
— Тихо тут невероятно. Везде. Зелень, тишина, небо. Тот свет. Лимб, точнее.
— Ну это тебе только кажется. Лимб — это, знаешь, то, что окружает других.
— А ад — это не другие, я помню. Ад — это те же самые.
Я запрокидываю голову и вижу крупные, как земляника, звёзды.
— Ну посмотри, правда же. Таких звёзд не бывает. И такой тишины не бывает в городе. И Мирры с Димой таких замечательных я не могу себе представить. Это в кино, — причём, в каком-то старом, не Кубрик, не Джармуш, не Коэны, не дай бог, а что-то совсем далёкое. Вера Холодная, не знаю. Из несуществующей жизни. Пойдём пройдёмся немножко, а? Мне надо чуть протрезветь.
Она потрепала меня по волосам.
— Пойдём, пьянчужка.
— А Мартин ничего, что мы вдвоём ушли?
— Знаешь, он, кажется, про всё это вообще не думает.
Мы идём среди сонных, спящих уже домов, свет почти нигде не горит, — и молчим, — потому что и сказать, вроде нечего. Тогда я вспоминаю старую игру и говорю:
— Ашхабад.
— Донецк, — отзывается она, ни о чем не спрашивая.
— Киев. И чур, без американских городов, русские только. А то мне точно не светит.
— Договорились. Вильнюс.
— Сигулда.
— Алма-Ата.
— Нечестно. Абакан.
— Облака плывут. Нарва.
Я запнулся. Ничего, кроме Анкары на ум не шло. И Анкара теперь была едва ли не ближе к России, едва ли не привычнее слуху, чем все бывшие города бывшей империи, которые мы назвали.
У меня есть одна двушка, одна монета в три копейки, два полтинника, три десятикопеечных монеты и одна — двадцатикопеечная, то есть тридцать шесть копеек не составляются никаким образом. У Маши есть две монеты по пятьдесят копеек, один гривенник и два пятака, но вопрос о тридцати шести копейках ее не заботит. У Кости Погорелова есть пять монет по десять копеек, две монеты по две копейки, три монеты по копейке и еще рубль бумажкой, который он неторопливым движением прячет в нагрудный карман, а потом говорит:
Читать дальше