Джефф Дайер - Влюбиться в Венеции, умереть в Варанаси

Тело горело не один час. Ближе к концу кремации все тот же распорядитель разбивал бамбуковой палкой прокалившийся череп, дабы выпустить на волю душу. В самом конце он выплескивал горшок гангской воды себе через плечо — всегда через левое, — чтобы символически погасить последние искры костра, после чего, не оглядываясь, быстро уходил. На этом все заканчивалось. Душа отправлялась в путешествие к предкам, на ту сторону. Длилось оно одиннадцать дней, на протяжении которых родственники блюли траур и пировали, поминая усопшего. На двенадцатый день, если все прошло хорошо и все ритуалы отправлялись должным образом, душа благополучно прибывала на место.

Дальний берег Ганга был пустынен, так что поверить, что путешествие это носит не только физический характер, было совсем несложно. Причина незаселенности того берега, как объяснил мне мальчишка со старым лицом, была проста: если ты умрешь там, то переродишься ослом.

Между тем на этой стороне вокруг территории, отведенной под кремации, всегда кипела деятельность. Путешествие из жизни в смерть никогда не прекращалось, и здесь, в зале ожидания перед вылетом, все тоже было в движении. Похороны следовали одни за другими, но происходило и много чего еще: люди спорили, запускали воздушных змеев, играли в карты или на музыкальных инструментах, занимались йогой, купались. В нескольких ярдах от кремационной площадки возвышалась местная Пизанская башня — сильно покосившийся на оползающем глиняном берегу Ганга храм. Когда-то он был ярко-розового цвета, но сейчас почти сравнялся с безжизненным бурым колором прибрежной грязи. С одной стороны он казался лишь слегка накренившимся, зато с другой, казалось, вот-вот рухнет. Я подумал было, что эта уязвимость делала его особенно благоприятным местом для поклонения высшим силам, но, видимо, зря. Было непохоже, что им перестали пользоваться и что сила этого места полностью иссякла только потому, что наступили тяжкие времена. Это был просто старый храм, пришедший в негодность и предоставленный сам себе. Словно вулкан, не активный, но и не потухший — и даже не что-то среднее, — он все еще живописно смотрелся на фотографиях. А значит, был жизнеспособен, играл свою роль, вносил свою лепту. Если у него и было имя, я его не знал.

Непрестанно менявшийся дальний берег реки служил перманентной декорацией моего бытия. В первых лучах утра он являл собой чистую потенциальность. Когда расплавленный солнечный диск выплывал из-за горизонта и на ощупь пробирался через серый туман, он становился хрупкой инаковостью. Постепенно глаз начинал отличать песчаную полосу на переднем плане от видневшейся за ней зелени. Ночью же все растворялось. И тогда я думал о том дне, когда солнце впервые село за горизонт и не было никаких гарантий, что земля снова вынырнет из объявшей ее тьмы. Даже сейчас, годы и годы спустя, когда завтра в истории мира наступало уже бессчетное количество раз, мне казалось, что тот берег не просто проявляется из ночи, но что каждый раз его приходится воссоздавать заново, и так день за днем.

Издающаяся в Лакхнау «Хиндустан таймс» отличалась крайней неопределенностью формулировок: «В этом году фестиваль Макар Санкранти в силу некоторых астрономических причин празднуется в течение двух дней». Берега Асси и других гхатов были запружены людьми, пришедшими совершить омовение в эти первые, самые благоприятные дни нового года. Улицу у отеля заполонили нищие и те, кто раздавал им милостыню. По утрам было еще холодно, но по случаю праздника солнце сияло особенно ярко.

— Сегодня как-то ветрено, — сказал я увязавшемуся за мной на прогулку мальчишке.

— Это потому, что сегодня день воздушных змеев, — ответствовал он.

Ну конечно. Подобно тому, как у каждого божества был свой транспорт, так и у каждого следствия была своя причина. Макар Санкранти был кульминацией охватившей весь город одержимости воздушными змеями, но, оказывается, их было весело не только запускать. Помимо этого их еще можно было ловить или сбивать — при помощи шеста или крикетной биты, да и вообще всего, что попадалось под руку. За змеями шла настоящая охота прямо среди дремлющих и безразличных ко всему буйволов, вполне удовлетворенных пережевыванием жертвенных цветов, а в их отсутствие готовых пощипывать даже собственную тень.

На Маникарнике змей неожиданно рухнул прямо в один из костров и, что не удивительно, тут же загорелся. Странно другое — как он вообще туда попал, ведь горячему воздуху положено стремиться вверх. Но, очевидно, здесь действовали обратные законы физики. Углядев возможность вырваться из круговорота бесконечных взлетов и падений своего бытия, змей благоразумно воспользовался этим дающимся раз в жизни шансом и нырнул в огонь самосожжения.