Алексей Котов - У ангела болели зубы - лирическая проза

Конфеткин вяло огрызнулся. Припавшая к стеклу киоскерша отпрянула во внутрь, охнула и истово перекрестилась.

Человек впереди перешел дорогу. Конфеткин поспешил следом… Он то дело оглядывался по сторонам, словно по привычке искал лазейку для того, чтобы удрать.

Черта догнала страшная мысль: «Не надейся!..» Конфеткину вдруг захотелось осесть на асфальт и завыть дурным голосом. Мир вокруг казался ему настолько надоевшим и беспросветным, что черта затошнило.

Конфеткин собрал в кулак остатки воли. Но то, что удалось ему собрать, тут же стало растекаться, как талый мартовский снег в кулаке. Оставалось последнее средство: черт вспомнил свой недавний ужас, испытанный перед Голосом, там, в темноте подвала.

«А то хуже будет!..» — подумал он.

Из подсознания всплыла другая мысль: «Да разве может быть хуже?!..»

Конфеткина снова затошнило, а это был плохой признак. Не зная, что делать, черт наудачу припомнил запах свежего сена и французских духов.

«Весело же было!..» — с пронзительной тоской подумал он.

Он искал надежду… Но ее не было. Впереди маячила спина человека, черт не мог не идти следом, и надежда умирала. Точнее говоря, она превращалась в бездну.

Снег усилился и стал совсем мокрым… Конфеткин посмотрел вниз и вдруг не увидел своих ног. И черт никак не мог понять: это оттого, что гуще пошел снег или просто таяли его копытца…

… У Сашки полное, подвижное лицо и темные, удивительно живые глаза. Когда в споре он захлебывается словами, он смеется, а потом быстро говорит:

— Дурак ты, писатель, какой же ты дурак!

Если Сашку грубо одернуть, он виновато улыбнется и тут же замолкнет… И потом никакая сила не сможет вытащить его изнутри интеллигентской обиды очень похожей на черепаший панцирь. Но если я не делаю этого, Сашкина простодушная насмешливость постепенно теряет свою веселость и превращается в откровенную злость.

Он хватается за голову и стонет:

— Убил бы за тупость!.. Честное слово, убил бы!

Сашка — кинорежиссер… И с ним невозможно говорить об искусстве.

Я приезжаю в Москву два раза в год. Мне нравится смотреть, как работает Сашка. Там, на съемочной площадке, я никогда не остаюсь без работы: зимой чищу снег, летом таскаю реквизит.

Сашка всегда искренне рад моему приезду.

Как правило, он размахивает руками и радостно кричит:

— Ой, Лёшенька приехал!.. Ах, ты сволочь православная!.. Как же я по тебе соскучился. Солнце мое, иди сюда, я тебя поцелую!

Его толстое лицо буквально светится от счастья.

Сашке нравится, когда я стою рядом. Тогда он делается удивительно важным, а в его взгляде появляется что-то по-наполеоновски насмешливое. Частенько он просит меня принести кофе или прикурить сигарету. Когда я протягиваю ему то, что он просил, Сашка вдруг принимается орать на артистов и долго не обращает внимания на мою протянутую руку. Я никогда не раздражаюсь в ответ. И я уже давно понял, что именно мое спокойствие больше всего раздражает Сашку.

Если бы Сашка был сильнее, наши споры наверняка заканчивались бы дракой.

Сашка смотрит мне в лицо пронзительными глазами и цедит сквозь зубы:

— Единственная мысль, которую ты должен понять, Лешенька, это то, что ты тупой как валенок!..

Сашка боится меня. Когда я прихожу в ярость, Сашка вдруг становится похож на перепуганного, мультяшного поросенка.

— Потом договорим, Лешенька, потом…

И он пытается улизнуть… А когда я беру его за отвороты куртки, когда рывком разворачиваю к себе и смотрю в глаза, Сашка буквально синеет от ужаса. У него как-то странно — мелко и немощно — дрожат губы.

Я четко говорю:

— Если ты, Пятачок несчастный, еще, хоть раз назовешь меня тупым…

Сашка опускает глаза, пытается оторвать мои руки и стонет:

— Пусти!

Однажды я все-таки ударил его… Но… Нелепо, по-детски… Сашка убегал, а я догнал его и ударил кулаком промеж лопаток. Сашка дико, по-поросячему взвизгнул и исчез с такой скоростью, словно за ним гнался разъяренный тигр.

В моем гостиничном номере он появился утром, через день. Сашка приготовил мне кофе и непрерывно, практически бездумно, болтал «за жизнь». Я лежал и рассматривал потолок. Когда я попросил Сашку прикурить мне сигарету, он сделал это так суетливо и быстро, что умудрился обжечь руку. Он протянул мне сигарету, а я долго, улыбаясь, рассматривал его растерянное лицо…

Сашка не знал, куда деть свои ласковые, умоляющие глаза и спросил: