Лариса Кравченко - Земля за холмом

В переселенческом отделе Лёльке заявили вполне официально, что никаких претензий к ней не имеют — их дело привезти, а дальше — устраивайтесь по соображению. И можно уехать на все четыре стороны, никто слова не скажет.

В управлении Томской железной дороги на Урицкого все было своим до удивления: синие кителя и дощечки на дверях с надписями — «Служба движения», «Грузовая служба», словно она вернулась в родное Харбинское управление, и седой Сарычев выйдет сейчас из-за поворота коридора. В отделе кадров суровый товарищ сказал ей, что вакансий нет, но она может написать в министерство, и тогда ей могут предоставить работу по специальности на вновь отстроенной линии в Кулунде.

На больших щитах объявлений в центре полно наклеек со словами «требуется»: инженеры-экономисты, строители, проектировщики. Лёлька не рискнула больше никуда сунуться — не примут, наверное, если у нее диплом железнодорожника? Но самое главное было ясно: значит, папа может приезжать сюда спокойно, оп-то найдет себе дело! И еще — есть на земле ее Город, и теперь не страшно, если она временно разлучена с ним.

Деньги, отпущенные ей Сережкой на городскую разведку, истекали, делать в Новосибирске больше нечего. Лёлька купила на Новосибирском базаре настоящий светло-желтый веник — угнетали ее морально деревенские метелки из травы! Мороженого купила на трамвайной остановке у толстой, от белого халата поверх шубы, продавщицы и застыла от него окончательно — губы посипели. Удивительный народ — сибиряки: мороженое едят на морозе! Походила в последний раз по городу, прощаясь: «Я вернусь!» Вволю поплакала в кинотеатре «Победа» на утреннем сеансе «Мост Ватерлоо» и пошла на обжитый вокзал — в ожидании поезда.

Поезда подходили к перронам — в морозном дыме: зеленые, заиндевевшие, несущие все ветра страны. «…Родная моя железная дорога — как я соскучилась по тебе, оказывается!» И люди, люди окружали ее, совсем чужие, со своими судьбами, но удивительно, Лёльке легко было говорить с ними, сидя рядом на вокзальном диване. Никогда прежде не было в обычае у нее так много и просто говорить с чужими людьми. Или это — русский народ, такой «по душам» разговорчивый?

Лёлька отъезжала от Новосибирска, словно вновь погружалась в свою степную глубину. Опять — красный гриб водокачки в Чистоозерном, кустики насаждений вдоль полотна и дорога — грузовик обгоняет поезд, полно в кузове женщин в тулупах и клетчатых шалях. Казанка, здравствуй!

Метель мела здесь, вполне приличная — бензовозы не ходили. Лёлька день промерзла на переезде с полосатыми столбиками (место голосования на попутных) и полуживую подвез ее колхозный зоотехник в своей плетеной, как корзинка, кошевке.

— Ну, прибыла путешественница! — сказал Сережка.

Дома была пыль и запустение. Лёлька схватилась за тряпку и веник обновила, конечно. Новый год на подходе.

Новый год встречали дома, вшестером: Усольцевы, Анка с Володей, да двое местных молодых специалистов — механик Аня, девушка с русой косой из далекого города Горького, и лесовод Леша — он же агроном, потому что лесов, фактически, нет — степи, и ему пришлось на ходу переквалифицироваться. Лаврушины встречать Новый год отказались: у них — Павлик.

Накануне от мамы пришла из Харбина посылка — елочные игрушки и разные вязаные вещи для Лёльки и Сережки. «Спасибо теще!» — сказал Сережка. И еще — веточка маньчжурской елки. Лёлька поставила ее в стеклянную байку, и теперь у нее тоже — елка! Настоящая елка во всем селе только у главного инженера МТС — ему привезли из Новосибирска. Какие елки — в Кулунде!

Они налепили пельменей и выставили их на мороз застывать, а часов в десять всей компанией сбегали в клуб на танцы. Стояла совсем новогодняя — глухая и синяя — ночь с крупными замороженными звездами.

Клуб — нетопленый, и забавно танцевать прямо в платке и валенках. Лёлька покружилась с Сережкой, а потом ее пригласил на вальс комсомольский секретарь.

Потом они танцевали дома в узком проходе между столом и кроватью. Пластинки все были старые, харбинские, и потому, наверное, Лёльке в конце концов стало грустно. Под этот фокстрот она плясала с Сашкой, а Юрка зажигал розовые прозрачные свечки, и лежала на стене тень от лапчатой ветки. Не должна она помнить о нем, и нечестно это по отношению к Сережке. И все таки… С Юркой, наверное, все было бы по-другому…

Под утро, когда соседи ушли, Сережка распил с Лешей последнюю, принесенную тем в кармане, «поллитру» и сразу стал таким, каким его совсем не принимает Лёлька, — ласковым и взрывчатым — глаза посветлевшие, почти серые — стихия какая-то! Лёлька теряется перед пей.