Леонид Могилёв - Пес и его поводырь

Тот миллион естественной убыли населения в год падает, в основном, на мужика. Последние из держащихся на плаву прилепились каким-то образом к стройке. К преступной отрасли. А дальше — белое поле…

Есть еще персонажи вроде Пса.

Конкретные пацаны не в счет. Под расстрел пойдут пачками. Надо было в детстве книжки читать и во дворце пионеров модели строить.

Если попадается персонаж нужного нам возрастного диапазона и мужеского пола, то в ожидании электрички он непременно сосет пиво — «Петровское», «Балтику», «Бочку золотую» или «Туборг». Можно и не сосать. Не обозначаться в сосунах детородного возраста. Можно через переход спуститься на прирыночную площадь и «маршрутку» ждать. Тогда ад начнется еще раньше. Пазикоподобные автобусы, в таких примерно раньше возили гробы с компанией товарищей по работе, теперь полуграмотный человек кавказской национальности, не очень часто, так, чтобы под завяз и до униженной безысходности коренного населения. Рядом с водителями паразитирует какая-то сволочь из своих. Или телка, или что-то среднее между ягодкой и снегурочкой. Вахрушка, другими словами. Бобы шинкует и приглядывает за инакомыслящими. За теми, кто про граждан кавказской национальности плохо говорит. Или собирается говорить. Оккупационная власть, на уровне гробовоза. Иногда «маршрутки» бьются. Последствий для общественно-экономической формации никаких. Самолеты тоже падают, но там более интересно и увлекательно. Рядом уходят маршрутки другого хозяина. Там — другой оборот. Можно ездить чаще и шустрее.

Изредка происходят все же странные вещи. Там, в тамбуре, прокуренном похмельной сволочью, когда не протиснуться в сам вагон, и надо ли протискиваться, потому что здесь твердь стенки ощущаешь плечом, и, если устанешь, упасть не удастся, ты стиснут, по крайней мере, до Лавриков или Капитолово. И если прислушаться, то поймаешь ритм музыки, что в наушниках телки, что притиснута рядом, и поймешь вдруг, что это не попса, а невесть откуда взявшийся отзвук искусства, который в любом, самом зачмыренном педриле может возникнуть по воле Божьей упоительной искрой. Тогда, если закрыть глаза, можно на краткий миг, естественный и небезобразный, различить своего ангела, что пристроился неподалеку. Он то поднимается над крышей вагона, то снова возвращается в тамбур.

… Он парит над вами. Вы поднимаетесь сами, скользя по грани быта и ада. Того самого ада, чьи услужливые дверки распахнулись перед вами минуту назад. Эпизод сопровождается ритмической основой, означенной выше, так что в совокупности с матом юных маргиналов и музыкой колесных пар вы можете воспринимать себя приподнявшимся над оркестровой ямой. А коли есть оркестр, то есть в нем и склочный альт, и призовая скрипка, отбывающие ремесло в насильственной и зыбкой гармонии.

Тебе не нужно думать о преисподней. Ты в ней, воплощенной в этом тамбуре. Но есть еще и другие уровни ада. Поезд перемещается по горизонтали. Но одновременно, вселенским лифтом уходит вниз, а ангел твой, повиснув рядом, сдерживает стремительную музыку, сберегая тебя от движения. Ты над ямой, и тебе повезло. Вот тот, что справа, и та, что слева, упоительно летят все же вниз, а тебе повезло.

Ты доедешь до своей станции, выйдешь на перрон, зашагаешь по сухому асфальту, соображая и сравнивая. Ты хочешь купить свое пиво или свою четвертинку или свой картонный кирпич каберне. Потом будет ужин. Ты сегодня один. Независимо от того, есть ли еще кто-то в квартире твоей окнами во двор.

Душная ночь под хрипы не выключенного телевизора и свечение твоих запястий на изломе. Потом придут ночные скрипы и шорохи.

Когда дождь смывает с электрички наросты злобы и отчаяния, стоящим в тамбуре или сидящим на скамьях достается своя доля благодати. Воды небесные вожделенны и неизбежны. Тогда и ангелы, должно быть, резвятся под материальными струями, материализуясь на миги краткие и чудесные. Дожди проходят где-то в другой стороне, и сторона эта трагически недалека. И тогда долгое желание взлететь сводит, как манипуляция злобного трансформера, тебя, лежащего на раскладном диване, с тобой, стоящим в том самом тамбуре, и ты поднимаешься все же примерно на треть от смрадного пола вагонного и от смятой простыни своей, но тут же опускаешься и вспоминаешь о холодной ухе в тефлоновой кастрюльке, и топ-топ на кухню, где холодный недопиток в четвертинке и краюшка кушелевского.

Под утро приходит прохлада, и ты паришь, все же засыпая, среди ее прохладных струй.