Назым Хикмет - Жизнь прекрасна, братец мой

Полицейский в штатском вернулся с кизиловыми палками. Палки разной толщины.

— Давай, ложись.

Измаил бросился на очкастого комиссара, стоявшего рядом. Это его собственный метод. Он знает, что его мгновенно собьют с ног, но, во-первых, считает ниже своего достоинства просто покорно лечь под удары. Во-вторых, хотя за то, что арестованный напал на должностное лицо, он получит больше палок, от этого у него прибавляется сил.

Измаил не замечает, встал ли начальник из-за стола или нет, — все, кто был в кабинете, набрасываются на него. Пинки, пощечины, ругань. Его сбили с ног, свалили на пол. Он бьется на полу, как рыба, попавшая в сети. Вертя головой, он видит в слюдяном окошке дверцы железной печки рдеющие угли. Алеющие проблески то видны ему, то нет. Ему весьма мастерски и проворно надели на ноги фалаку. Двое уселись ему на грудь. С большим проворством и умением с него сняли ботинки. В руках у начальника подразделения палка.

— Будешь говоришь?

— Мне нечего сказать.

Начальник начал бить палкой Измаила по стопам. Потом стали бить двумя-тремя палками. Измаил не чувствует боли. Он не чувствует ничего, кроме ярости. Он не кричит. И не ругается. Кто же сказал, что я что-то забирал у Зии, а отдал Кериму? Свет электрической лампы на потолке бьет в глаза. Носки с него снимать не стали, чтобы кровь не капала на пол. Измаилу это знакомо. Кровь соберется под ногтями, потом ногти выпадут. Фалаку сняли. Взяв арестанта под мышки — когда он попытался вырваться, ударили по лицу, — они сунули его ноги в ведро. В ведре вода — холодная как лед. Держа под мышки, его поводили по комнате. Ноги, по которым долго били палкой, через некоторое время немеют, перестают чувствовать боль. А если ноги засунуть в холодную воду и потом походить, то к ним опять приливает кровь и подошвы вновь становятся чувствительными. Измаила опять уложили. Опять надели фалаку. Опять на подошвы падают удары. Измаил отличает палку комиссара от других. Мерзавец бьет с оттяжкой. Начальник больше не бьет. Измаил начал кричать. Боль невыносимая. Начальник, вытирая пот с лица, приостановил побои.

— Будешь говорить?

— Мне не о чем говорить.

Удары опять посыпались один за другим. Измаил заметил, что орет во все горло. Сколько времени прошло с тех пор, как он вошел в эту комнату? Он не знает. Может быть, два часа, может быть, три. Электрическая лампочка потускнела. На улице светает.

— Уведите.

Двое взяли Измаила под мышки. Он не может ступать на ноги. Его выволокли из кабинета. Когда выволакивали, он увидел, что за окнами уже утро. Они прошли по коридору. Сидевшие на скамейках подняли головы. Кое-кто улыбнулся. В улыбках — немного страха, немного грусти, немного любопытства и сочувствия.

Все так же, держа под мышки, Измаила стащили с лестницы. Его ботинки раскачиваются у них в руках. Ноги волочатся по полу, будто перебитые у колен. Все кругом освещено электрическими лампами и зимним рассветом. Открыв дверь на первом этаже, рядом с камерой предварительного заключения, Измаила затащили в каменный мешок. Пол-цементный. На стенах — замызганная известь. Измаила перестали держать. И он повалился на бетонный пол. Его подняли. С большим проворством раздели. На нем остались только кальсоны на штрипках. Измаил держит свои ботинки в руках. Сел на пол, прислонился спиной к стене. На потолке — тусклая лампочка. Ноги болят, словно бы их жгли каленым железом. Полицейские в штатском, забрав одежду Измаила, закрыли за собой дверь на ключ и ушли. А какой холод, какой холод! У Измаила застучали зубы. Он начал хлопать себя по телу двумя руками — так еще делают рыбаки. Голая грудь, живот — все покрыто гусиной кожей. Вай, милый человек, — эти похуже тех прежних будут! В корабельном трюме было хотя бы жарко. Внезапно Измаил заметил, что в камере он не один. Повернул голову. Какой-то человек сидит, как петух на насесте, на чем-то, похожем на ящик из-под апельсинов. Поднятый ворот пальто. Черная, окладистая борода. На голове — берет. Огромными круглыми глазищами он смотрит на Измаила. Измаил подумал: «Это не наш».

— Здравствуй, — сказал.

— Селям-алейкум.

— Помогай тебе Аллах, чтобы все скорей кончилось.

— Спасибо.

— Давно ты здесь?

— Уже неделю.

— За что посадили?

— Оклеветали.

— Ясно, оклеветали, но в чем тебя, братец, обвиняют?

— Якобы мы печатали арабскими буквами Священный Коран и торговали им. [53] В 1928 году в Турции был принят латинский алфавит, а старый, арабский, полностью выведен из обращения и запрещен.