Андрей Дмитриев - Дорога обратно (сборник)

— Разумеется, свинство! — сочувственно сказали Снеткову в облздравотделе. — Преступное свинство, но можно и понять. Зоя Малюкова, девяти лет, судя по всему, больна всерьез и надолго; сколько в больницу ни клади — всю жизнь в больнице не продержишь, приходится и домой возвращать, под ответственность восходовских врачей. А Восход, Снетков, — это, считай, на Луне. Ты вот довез Зою Малюкову до реанимации, а тот, кто закорючкой подписывается (знаем мы эту закорючку: мужик неплохой, хоть и говно), — он, пожалуй бы, и не довез… Да что Восход, Снетков! Мы все на Луне: ни лекарств, ни койкомест, ни элементарной совести. У тебя, по крайней мере, питание… Конечно, тебе подкидывают. И будут подкидывать, ты привыкай.

По завершении этого странного разговора Снетков проглотил стакан коньяка в городском молодежном кафе и отправился на гору как бы в забытьи — даже забыв проведать своих подруг… В автобусе злобно орал младенец; мать, успокаивая, орала на него. На горе был тихий час. «В сущности, все они подкидыши, — рассеянно думал Снетков. — Я, в сущности, могу поправить им здоровье, но я не могу поправить им жизнь, я не нянька, я даже не умею с ними разговаривать…» «Мертвый час» — вспомнилось ему, застряло в сердце, и с тех пор он не любит этот час, боится оставаться наедине с собой, не зная, куда пристроить свою одинокую, перепуганную душу, пока не оживут дети, пока они не загомонят, не завизжат, не забегают, пока не сбросят с горы гнетущую, бессмысленную тишину.

— Прекратите кричать! Хватит орать, я кому сказал! — привычно осаживает он хорошо выспавшихся детей, и они разбегаются во все стороны притихшей волной.

Воспитательница Ольга Павловна идет ему навстречу, и этой встречи не избежать. Поминутно позевывая и прикрывая ладошкой рот, она обсуждает с ним давние, надоевшие слухи о том, будто бы гору намереваются вернуть попам, интернат прикроют или переведут в казармы бывшей воинской части на окраине области…

— Я что, я — на пенсию; отосплюсь, наконец, и зубы вставлю, а ты куда денешься, просто ума не приложу! — Она достает из кармана пальто рыжий детский шарф и сонно произносит: — Смирнова моего почему-то не оказалось в палате. Это ты его поднял?

— Я, — Снетков отводит от шарфа глаза. — Уяснил кое-что, потом отпустил.

— А! — зевает Ольга Павловна, поднося ладошку ко рту. — Я чего испугалась: вдруг сбежал?

— Зачем сбегать?.. Играет где-нибудь в шиповнике.

— И то верно… Только я слышала, папаша его явился. Вот и испугалась: вдруг он увязался за папашей…

— Сомневаюсь. Папаша здесь был, но я папашу отправил.

— А! — Ольга Павловна теряет к Снеткову всякий интерес, отворачивается и громко зовет: — Круглова! Быстро ко мне!.. Еще быстрее!.. Вот что, Круглова. Найдешь Смирнова — отдай ему шарф. И проверь, пусть повяжет как полагается. Приказ поняла?

Снеткова тянет прочь с горы — в бор, в дорогу, в город, к подругам под одеяло, туда, где его никто ни о чем и никогда не спросит напрямик, где не придется врать и оправдываться, но он не смеет учинить побег. Он направляется к воротам, к дому музейного сторожа, где его все равно найдут, но не сразу; если повезет, то и не скоро, — идет и слышит за своей спиной торжествующий и грозный детский голосок:

— Смирно-о-ов! Ты где, Смирно-о-ов? Выходи, Смирнов, не то хуже будет!

Мальчик сидит над обрывом, на устланном птичьими перьями и кирпичной щебенкой выступе, прислонившись спиной к стене. Он обнаружил и присвоил этот бесконечно малый и никому не известный клочок горы еще в начале лета, когда вовсю цвел шиповник. Играли в капитана Пауэра, мальчик прятался в шиповнике на верхней террасе бывшего монастырского сада, там, где зиял и гудел, продуваемый жарким ветром, тесный пролом в стене. Ждать, когда благородные солдаты Пауэра найдут его, набросятся, расстреляют или поведут, пленного, к капитану, было скучно, и мальчик пролез в пролом. Он хотел лишь развеять скуку. Прополз до самого края и выглянул. Далеко внизу текла река. Голова закружилась, и мальчик закрыл глаза. Потом осмелел, открыл и осмотрелся, стараясь не заглядывать далеко. Справа от пролома топорщился и цвел колючий кустарник. Внизу стена упиралась в не занятый кустарником узкий карниз. Слева, на расстоянии трех взрослых шагов, карниз расширялся, образуя короткий выступ, за которым опять торчал куст. Выбравшись назад, мальчик вновь протиснулся в пролом — теперь он прополз его, пятясь, и, не сразу решившись, свесил ноги наружу. Нащупал стопой карниз и крепко встал на него. Замирая, вжимаясь грудью в стену, цепляясь за ее выбоины и трещины, он шажок за шажком двинулся к выступу, добрался до него — и с тех пор без страха повторял этот путь едва ли не каждый день, кроме ненастных, когда было скользко и опасно, и несчастливых, когда в шиповнике подле пролома шныряли другие дети и нельзя было попасть к себе незамеченным.