Андрей Дмитриев - Дорога обратно (сборник)

Мы выпили.

— …Но это, капитан, еще только подпушка, это еще не сыр. Твой сыр, капитан, только начинается… Покупаем ведро парного молока от слезкинской домашней коровы и вливаем в него сливки с того ведра молока, что мы купили с тобой, допустим, загодя, еще вчера; берем чистейшую кастрюлю; вливаем; ставим на горячие угли; греем; льем подпушку и мешаем, мешаем, мешаем, обязательно деревяшечкой, пока не отделим от подпушки творожок, — ты за процессом следишь, капитан?.. Следи внимательно. Сняли мы кастрюльку, слили мы сыворотку, выжали ее остатки из творога — но осторожненько, чтобы не размяк, иначе не видать тебе никаких ноздрей, — сложили мы творог в тряпочку и в деревянную формочку с дырочками на дне. Накрыли дощечкой, положили сверху камушки, помаленьку прибавляя и прибавляя камней… Держим сутки, можно и дольше — пусть себе сохнет. Вынимаем, солим, натираем меленькой солью, кладем в корзинку с редкими прутьями — и пусть себе зреет. Два раза на дню переворачиваем, ну и, разумеется, отгоняем мух… К началу августа, капитан, твой сыр будет готов. И только посмей мне тогда сказать, что ты не любитель.

Тут уж и я предложил Ионе выпить. Мы выпили, и он сказал:

— Как ты понимаешь, одна голова твоего эмменталя с ноздрями выйдет самой дорогой головой в стране. Возьми стоимость теленка, молока, да и все проживание в Слезкине, пока твой сыр зреет и все твои дела стоят… Но я бы все сейчас отдал, капитан, ради одной этой сырной головы. Я бы к бесу все бросил, даже баржу, я бы отправился в Слезкино даже пешком, с тобой или, черт с тобою, даже без тебя, если ты и впрямь — не любитель… Потому что я устал, капитан.

Мы оба устали и разошлись по каютам. Остаток ночи я напрасно пытался уснуть в тесном, пропахшем ржавчиной закутке, на жесткой и узкой койке. За фанерной перегородкой спал Серафим; фанера дрожала от его храпа возле самой моей головы. Под утро, когда храп наконец-то стих, над головой начали ходить и долбить клювами палубное железо речные грубые птицы.

Утро было бодрым. Я искупался в холодной реке. Взятой из дому щеткой почистил зубы. Наметив себе большой круг, пробежался кругами по влажному лугу; потом ко мне присоединился Иона, и не было в нем, упруго бегущем, ничего от ночной усталости, даже тени не осталось в его кавказских твердых глазах от ночной мечтательной жалобы… Марина и Серафим еще не просыпались, когда Иона предложил мне разогреть коней. Я отказался: не было седел, да если бы седла и были — я никогда не сидел в седле. Иона, выбрав вороного, забрался, босой, на его хребет и резвой рысью, держась за холку, поскакал в сторону леса. Жеребята увязались за ним. Оставшиеся со мной кони смотрели на меня каждый одним равнодушным глазом, поворачивали ко мне морды и дышали на меня. Иона вернулся шагом. Говорил со мной о лошадях, но я слушал его вполуха, с накатившей вдруг грустью ожидая пробуждения Марины, печально предугадывая, как она появится, свежая и чужая, на облитой солнцем барже, — и вскоре она появилась: ударами рынды позвала нас завтракать. За обычной яичницей и чем-то там еще мы сидели почти молча, скучно. Простились буднично. Марина потрепала меня за загривок, коснулась губами моей щеки.

— Ты подумай, подумай о моем предложении, — скорее вежливо, нежели заинтересованно напомнил мне Иона.

Мне не надо, не надо было поддаваться ей вновь, корил я себя уже в машине, когда шофер Степан Михалыч вез меня и Серафима в город; мне уже не к лицу — по мановению не моей и предавшей меня женщины хватать зубную щетку и непонятно ради чьей и какой корысти пастись потом на чужом лугу!.. Чем помогло тебе, холстомер, это ночное, язвил я себя и клеветал на себя, лишь бы было больнее, лишь бы не впустить в себя жалость к себе, — что нового о себе узнал ты на этой дурацкой барже? Ничего нового ты не узнал, ты лишь окончательно убедился в том, о чем умело и бережно молчал сам с собою все свои одинокие годы. Ты очень скоро, может быть, станешь настоящим капитаном, но у тебя нет своего будущего. Если в каком-нибудь ином достоверном будущем, кроме предложенного тебе Ионой, ты сам за всю бессонную ночь не сумел себя убедить, значит, и нету у тебя никакого иного будущего. Но и на барже тебя не дождутся, это было бы слишком. Потому что не дождутся. Потому что никому, даже женщине, разлюбить которую невозможно, баржу прощать нельзя.

— Эй, полегче! — закричал Серафим, перекрывая визг тормозов встречных автомобилей.

Мы неслись по разделительной полосе, расходясь с ними впритирку.